Декабрист Рылеев писал Пушкину: «... ты можешь быть нашим Байроном, но ради Бога, ради Христа, РАДИ ТВОЕГО ЛЮБИМОГО МАГОМЕТА, (курсив мой, Е.Ш.), не подражай ему... (не помню кому)». Рылеев, при всей его декабристкости, тот еще "державник", чего стоит его тезис освоения «украйн (окраин) укрепленными местами и умножением в них православного народонаселения», или его совершенно дикая «Дума»: «На диком бреге Иртыша сидел Кучум, объятый дымом», тьфу ты… «Ермак, объятый думой».
"Живет рылеевский напев, романисты изошли слезами..." - это, кажется, из Сулейменова. И про Кучума, объятого дымом, тоже, кажется, из него.
Но вот, Пушкин. Что значило для него во времена густого православия, нетерпимости к религиозному инакомыслию, особенно к «бусурманству», и, в конце концов, с его «революционными» друзьями (Рылеевым, рыдающим над Ермаком Тимофеичем) - «ЛЮБИТ МАГОМЕТА?". Одни только насмешки, особенно от последних, мог заработать он (российский либерализм - это вам не европский, он может вполне себе быть шовинистическим). А Поэт насмешек не терпел. Мог многое стерпеть, но не насмешки. Что потом его и убило. Гордость Поэта – не гордыня. ПОЭТ НЕ ГОРДЫМ БЫТЬ НЕ МОЖЕТ. Этим – боязнью насмешек – я и объясняю до сих пор его же собственные примечания к стихам по «по Корану».
Достоевский в статье «Пушкин» о цикле «Подражание Корану» пишет: «...РАЗВЕ ТУТ НЕ МУСУЛЬМАНИН, РАЗВЕ ЭТО НЕ САМЫЙ ДУХ КОРАНА И МЕЧ ЕГО, ПРОСТОДУШНАЯ ВЕЛИЧАВОСТЬ ВЕРЫ И ГРОЗНАЯ СИЛА?!". Правда, Федор Михайлович имеет в виду, как он сам поясняет, умение Пушкина перевоплощать свой дух «в дух чужих народов, перевоплощении почти совершенном, а потому и чудесном, потому что нигде, ни в каком поэте целого мира такого явления не повторилось. Это только у Пушкина, и в этом смысле, повторяю, он явление невиданное и неслыханное...».
Значит, творя «Подражание Корану», Пушкин перевоплощался в своего предка мусульманина - в воина «с обритой головой»: «НЕДАРОМ ВЫ ПРИСНИЛИСЬ МНЕ // В БОЮ С ОБРИТЫМИ ГЛАВАМИ, С ОКРОВАВЛЕННЫМИ МЕЧАМИ, // ВО РВАХ, НА БАШНЕ НА СТЕНЕ. // ВНЕМЛИТЕ РАДОСТНОМУ КЛИЧУ, // О ДЕТИ ПЛАМЕННЫХ ПУСТЫНЬ! // ВЫ ПОБЕДИЛИ: СЛАВА ВАМ, // А МАЛОДУШНЫМ ПОСМЕЯНЬЕ! // ОНИ НА БРАННОЕ ПРИЗВАНЬЕ // НЕ ШЛИ, НЕ ВЕРЯ ДИВНЫМ СНАМ...». Строки эти немыслимы для поэта европейского. Как бы не велика была способность к мимикрии, к перевоплощению, так мог написать только с «арапской» душой, кочевник, бедуин. И это Пушкин... ЕГО ДИВНЫЕ СНЫ...
Пушкин и пишет от имени Бога. В первом стихе «Подражания»: «КЛЯНУСЬ ЧЕТОЙ И НЕЧЕТОЙ, КЛЯНУСЬ МЕЧОМ И ПРАВОЙ БИТВОЙ, КЛЯНУСЯ УТРЕННЕЙ ЗВЕЗДОЙ, КЛЯНУСЬ ВЕЧЕРНЕЮ МОЛИТВОЙ: НЕТ, НЕ ПОКИНУЛ Я ТЕБЯ...». Далее: «МУЖАЙСЯ Ж, ПРЕЗИРАЙ ОБМАН, СТЕЗЕЮ ПРАВДЫ БОДРО СЛЕДУЙ, ЛЮБИ СИРОТ И МОЙ КОРАН...». Пушкин – единственный в мировой поэзии (пусть меня поправят, если им известно о других) говорит от имени Бога, говорит как Бог. И никто (даже мусульмане, в первую очередь мусульмане) его в богохульстве не обвиняет, не грозит взорвать его памятник, сжечь его книги.
Может, оттого все тому же Олжасу Сулейменову взыграло в кәллә, когда он взирал на памятник Пушкина на одноименной площади: «Кто видел бога? Тот, кто видел Пушкина. Бог низкоросл, черен, как сапог, с тяжелыми арапскими губами». Говорят, Пушкину даже установили памятник в Аддис-Аббебе как национальному абиссинскому поэту, и я знаю, стоят они и во многих других мусульманских столицах. Слава Аллаху, есть он и в моем городе.
Люди Веры любят Пушкина. Христиане в том числе и за эти строки: «Ужель надежды луч исчез? Но нет! – мы счастьем насладимся. Кровавой чашей причастимся – И я скажу: Христос воскрес». Мрачновато, зато величественно. Мусульмане любят Пушкина, потому что он - любит Ислам, любит (Ғ.С) Пророка, любит Аллаха. Иначе бы он не написал: «В ПЕЩЕРЕ ТАЙНОЙ, В ДЕНЬ ГОНЕНИЙ, ЧИТАЛ Я СЛАДОСТНЫЙ КОРАН...», «ЧТО РЕК АЛЛАХ: СПАСАЙ ГОНИМЫХ, ПРИХОД ИХ ДОМУ –БОЖИЙ ДАР...», «... ОН МАГОМЕТУ / ОТКРЫЛ СИЯЮЩИЙ КОРАН, ДА ПРИТЕЧЕМ И МЫ КО СВЕТУ, И ДА ПАДЕТ С ОЧЕЙ ТУМАН...».
Конечно, Пушкин не был мусульманином в общепринятом смысле. Он был душой близок к Исламу. Во всяком случае, номадская часть его души, его поэтическая прозорливая мудрость хотела этого. Пушкин колебался, его ангельская душа колебалась. Но он ощущал в своей крови аравийскую пустыню, аравийскую жизнь Седьмого Века. И от этих ощущений выросли у него в душе «Подражания Корану».
О тюркской любви, о тюркской Музе Поэта – в другой раз, други.
Поэт был черен, как сапог, с тяжелыми арапскими губами... (О. Сулейменов, "У памятника Пушкину")