Воспоминания чеченца. «В чёрных от паровозной копоти снежных сугробах хоронили мы своих умерших...»

После долгих часов, проведенных на морозе, мы, спецпереселенцы, стоявшие в строю на территории железнодорожной станции, начали замечать оживление среди солдат и офицеров, конвоировавших нас, и людей, представлявших местные структуры власти. Наши люди, можно сказать, в первый раз своей жизни, оказавшиеся в роли непрощенных гостей, предвидя некоторую щепетильность предстоящих событий, начали прислушиваться к разговорам между комендантом и местным начальством.

Из обрывков фраз их разговора, мы понимали, что речь идет о нашем размещении на месте, начал свой рассказ о депортации мой дальний родственник, Мовсар. Как раз среди людей, ожидавших своего расселения, один мужчина, находившийся недалеко от нас, начал спрашивать другого: Не скажешь, Халид, какую цель преследует этот военный, так долго удерживающий нас на этом снегу и ветру? Ведь не заметно, чтобы он все это время собирался заняться чем-то полезным.  У него не было, и нет никакого другого дела для нас, кроме как навредить нам и унизить нас, Зубайр, ответил другой, называя имя задавшего вопрос.

Как могут люди, находящиеся в здравом уме, держать на таком морозе малых детей, женщин и стариков в таких целях, продолжал задавать свои вопросы Зубайр. Мы все на своей плоти и душе узнали, что они это не только могут, но и делают со звериным рвением и по заранее составленному плану, ответил Халид. Ты хочешь сказать, что все бедствия, происходившие с нами на пути следования к этим местам, нам были причинены по плану властей, но не были результатом стечения случайных обстоятельств, спрашивает все тот же человек.  Да, именно это я и хочу сказать, Зубайр. Ты не можешь не помнить, как, под видом учений в горах, за два-три месяца до высылки, в наши села были введены войска. Солдаты и офицеры из состава этих войск были расселены в наших домах. Мы давали им еду, тепло и постель.  К тому же, нам говорили, что те военные, гостившие у нас, нуждаются в отдыхе и в наборе сил после тяжелых боев с немцами. Нам, более того, не забывали заодно напомнить, что они наши защитники. Мы верили во все это. И на самом деле, мы жалели их, которых суровая необходимость не только подвергала к невыносимым тяготам, но и бросала в ситуации, в которых, подвергая себя смертельному риску каждый день, должны были лишать жизни людей, по воле слепого случая, оказавшихся на противоположной стороне.

Мы все, стоящие здесь, также хорошо помним, как те же солдаты и офицеры ушли из наших домов за две сутки до нашей высылки. Ушли скрытно, как воры, ночью, не поблагодарив нас за гостеприимство и даже, не предупредив о своем уходе.  Мы расстраивались и удивлялись тогда, подумав: Не может быть, чтобы люди, имеющие хотя бы малейшее представление о чести и достоинстве человеческой, могли бы так поступать?  Нет же! Мы и не заподозрили в том скрытном уходе солдат и офицеров коварство и не насторожились, подумав, что гости наши являлись не совсем уж и гостями.  Но оказалось, что нам ненадолго было суждено оставаться в неведении смысла случившейся бестактности.

Буквально на следующий день вечером, перед нами, как бы пришедшими на общее собрание жителей села, но по существу, заманенными в ловушку, с автоматами наперевес и угрозой в глазах стали те же наши гости, преградив все выходы из склада, в котором мы были собраны в тот час. После шока, испытанного нами в связи с прозвучавшим объявлением, поставившим нас вне закона и принципов справедливости, мы не были в состоянии разглядеть их лица или отличить одного из них от другого. Все, на что мы были способны в тот час – это только оценить их зловещее количество и грозную вооруженность. И, конечно, это на фоне нас самих, осознавших свое бессилие и беспомощность, подобно солдатам в бою, вдруг настигнутых врасплох неприятелем.

Как раз, когда прошло некоторое количество времени, в исполнении приказа командира, требовавшего от нас сдать оружие, имевшее при себе, я, подошедши к небольшой куче ножей и кинжалов, лицом к лицу встретился с одним из своих бывших гостей, офицером. Я бы его не опознал в тот злосчастный момент, если бы он сам, встретившись со мной, криво не улыбнулся мне.  В улыбке его сквозило самодовольство. Это вызвало во мне чувство брезгливости и удивления.  Я не понимал, о каком геройстве своем он пытается напомнить мне таким образом. И это после того, когда я был непосредственным свидетелем низкого поступка его и товарищей его. И потому, желая напомнить ему его цену и вес, я спросил: «Что это было, Вася?» Маленькая военная хитрость, ответил он, не задумываясь нисколько. Было очевидно, что мой вопрос не был неожиданным для него. Услышав такой уверенный и скорый ответ, я растерялся по началу, но, быстро опомнившись и разгневавшись, заметил ему: На вашем языке это «маленькая хитрость», а на нашем – большая подлость, Вася. На войне все средства хороши, возразил мне офицер, как бы вводя меня в суть происходящего. Ах, это война?.. Значит мы сейчас, все равно, что солдаты враждебной страны, взятые вами в плен? И вы, выходит, очень близки к победе над нами. Да, мы ее, можно сказать, уже одержали, ответил Вася, не скрывая своей радости. В таком случае, вы должны знать, эта ваша победа равна предательству. Иначе как понимать тот факт, что совершаете свое коварство в то время, когда наши сыновья воюют с вашим врагом за вашу страну и за ваши семьи. Их, ваших сыновей, многих уже сняли с фронтов, ответил офицер. Не верю, но допускаю, что это так. Но я не знаю, как вы можете напасть на нас, когда наши сыновья уже погибли, защищая вашу страну.

И как теперь, после совершенного коварства и предательства, мы можем назвать эту вашу страну своей, спросил я, глядя ему в лицо, желая увидеть его реакцию. Не могу сказать, что я увидел в его глазах признаков вины или сожаления, в них была лишь небольшая неуверенность. Решения принимаются высшим начальством, Халид, а такие как я, только выполняют приказы, не задаваясь вопросами, сказал офицер, видно, мало поверив, что насилие, творимое им и его товарищами с большим душевным энтузиазмом, может являться бесправным с их стороны. Если ваше государство не разбойник и не убийца, то оно должно было объявить нам войну, прежде чем его армия вселится в наши дома в качестве наших гостей и защитников. И затем, оно, это ваше государство, должно было объявить нам войну, прежде чем брать нас в плен, как военнопленных. Но вы не сделали ни того, ни другого. Поступив таким образом, вы не только нарушили законы войны, но и попрали принципы чести и морали.  Не могу назвать ни одну страну, и ни один народ, который не стыдился бы такой победы. А вы, как я вижу, испытываете еще и гордость по ее повод, сказал я, отходя от своего собеседника, чтобы не дать ему возможность попытаться защитить историю подлости его страны и его армии, частицей которой он являлся сам.

Для чего ты рассказываешь все это, Халид?  Все это известно нам, спросил Зубайр, прерывая рассказ Халида. Я хочу сказать этим, что, так называемое наше родное государство, развязав против нас войну, захватывает наши земли не для того, чтобы переселить нас в другое место, где мы можем продолжать жить, а выселяет нас, чтобы обречь нас на погибель вдали от людских глаз.

Если бы это было не так, то Красная армия не разоружила и не арестовала бы наше мужское население накануне выселения и не выгоняла бы наши семьи из своих домов, отбирая не только еду, теплые вещи, но и кухонные принадлежности, и орудие труда. Многие из нас и до сих пор думают, армия опасалась, что мы можем применить против нее свои топоры, лопаты и ножи, как орудие войны. В какой-то мере это, может быть, так и было.  Но я более чем уверен, что враг наш, отбирая наше орудие труда, преследовал цель обезоружить нас не только перед самим собой, но и перед самой жизнью, ожидавшей нас на чужбине. Только в этом случае совершаемое им над нами насилие не скатывалось к обычной депортации, а оставалось для нас безнадежной войной, в которой враг наш мог обречь на смерть наших людей столько, сколько будет потребно его звериной сущности.

Нельзя сбрасывать со счетов и то обстоятельство, что солдаты и офицеры, ворвавшиеся в наши дома в предрассветной мгле в день высылки, будучи военнослужащими враждебной армии, посчитали для себя непозволительным наживаться имуществом наших семей, изгоняемых ими из своих домов и дворов. Ведь все, что было в наших домах, как справедливо они считали, как трофеи в военное время, должно было доставаться им. И в такой ситуации, не трудно догадаться, почему наши люди были выгнаны из своих домов не только без домашней утвари, но и без одежды.

Прибыв в район сбора в тот первый день, нас, мужчин, держали под непрекращающимся снегом в строю, а наших семей - вдали от нас в тех же условиях, что и нас. Но в отличие от нас, их не держали в строю. Только вечером второго дня, нам позволили воссоединиться со своими семьями. А затем повезли нас на железнодорожную станцию, где и загружали нас в вагоны, как дрова, без стыда и совести хватая женщин и детей.

Кто на той стадии не оказался среди расстрелянных из-за неповиновения или в числе умерших по причине обморожения, думалось, мог считать себя спасенным.  Но, как выяснилось, не в нашем случае. Для непрерывности дальнейшего наказания и унижения нас, мы были загружены в скотские вагоны, насквозь продуваемые со всех сторон. В нашем положении не приходилось удивляться тому, что в тех средствах перевозки скота, не было ни тепла, ни еды, ни воды, ни света, ни туалетов, и ничего из того, без чего могло бы обходиться перевозки людей.

Мы, ожидавшие от людей человеческого отношения к себе, должны были понять, что враг, взявший нас в плен, не собирался проявить к нам милость. Напротив, он ставил перед собой задачу не то чтобы доставить нас к месту нашего назначения живыми и здоровыми, сколько довести большинство из нас к концу нашего пути, если не мертвыми, то, по меньшей мере, смертельно больными.  Только для этого и не для чего-либо другого возили нас без еды, воды, тепла и света в насквозь продуваемых ветром вагонах по снежным степям России, Казахстана почти целый месяц, и это в то время, когда дорога к местам нашего назначения должна была занимать от силы неделю.

В дороге во время коротких стоянок, как и планировал враг наш, вершивший нашу судьбу, «на глухих безлюдных разъездах, возле поезда, в чёрных от паровозной копоти снежных сугробах хоронили мы своих умерших».  Хоронили не глубоко, словно картофель, сажаемый в рыхлую землю. Это было самое большое, что мы могли делать в тех отчаянных условиях, чтобы соблюсти святость человеческой плоти перед лицом Бога. Кто успевал таким образом похоронить свою мать, отца или ребенка, тот считал - ему несказанно повезло.  А то ведь трупы наших людей из предшествовавших нам эшелонов, выброшенные солдатами, лежали на обочинах дорог, занесенные снегом.

Поначалу в наших вагонах умирали малые дети и старики. Тогда, еще тогда мы должны были понимать, что нас лишают своей мудрости в лице наших стариков и отнимают у нас наше будущее в лице наших детей.  Но, когда в поездке, затянувшейся дольше иной человеческой жизни, начали умирать наши люди в расцвете сил, что дало понимание того, что карающий меч нашего штатного палача направлен и против нашего настоящего. На этом месте разговора между Халидом и Зубайрой, военный человек, державший нас в строю, начал выкрикивать какие-то приказы. Нас начали выводить с территории вокзала.

Что нас ожидало и что будет с нами, никто не знал в тот день. Но сегодня, по истечению многих лет, я не перестаю удивляться тому, как мы остались живы, пережив все то, что было пережито нами в первые годы нашей высылки.

Автор: Завриев Мадула, чеченский поэт и писатель