Мы познакомились с ним в больнице. Я сейчас уже не помню, по какому поводу обратился ко мне Михаил Иванович, когда в первый раз меня увидел, но наш разговор завязался совсем просто. И потом мы коротали свободное время в непринуждённых беседах. Впрочем, больше говорил Дорошенко – ему было что рассказать. Родился он в селе Демьяновка Павлодарской области 1 августа 1943 года. В 1962 году окончил мореходную школу в Анапе по специальности моторист. В сентябре того же года был призван на Военно-морской флот. Службу по охране морских границ СССР Михаил Иванович проходил на Сахалине.
Ближе к демобилизации, через четыре года, в их часть приехали представители научно-исследовательского флота с базы во Владивостоке для подбора специалистов. Дорошенко попал к ним. Задача советского института океанографии состояла в поиске полезных ископаемых на подводном шельфе: газа, нефти и прочего. Попутно шла разведка других морских ресурсов. Дядя Миша не был учёным. Он работал в так называемой нижней команде парохода, которая обеспечивает ход судна и даёт ему электроэнергию. Хождению по морям на научных судах Михаил Иванович отдал четыре года своей жизни. Два года ходил на пароходе «Фредерик Жолио-Кюри» и столько же – на грузопассажирском пароходе «Новая Кола» американской постройки. Затем он приехал в Павлодар и сменил морские корабли на воздушные. Правда, не летал, а работал авиамехаником в аэропорту, обслуживая самолёты «Ан-42». С тех пор началась обычная трудовая биография Михаила Ивановича.
Я расскажу о проведённых в море восьми годах жизни этого человека, о том, что дорого памяти самого дяди Миши. Именно дяди. Дедом Михаила Ивановича, этого невероятно эрудированного, интересного собеседника, даже в его шестьдесят три я называть почему-то не мог. И пусть маленькие главки этих воспоминаний последуют не в чётком хронологическом порядке, а в том, в каком их выдала небеспристрастная память рассказчика...
* * *
Поколение Михаила Ивановича на Военно-морском флоте проходило службу четыре года. А уже с 1970 года – только три. За время службы Дорошенко ходил к берегам Южной Америки, Гавайским островам... Где начинал учения седьмой Военно-морской флот США, там и советские корабли присутствовали. «В международных водах имеешь право! Даже датские фрегаты иногда были рядом. И ничего: лишь бы не лезли, куда не надо. А над советскими кораблями постоянно барражировали американские самолёты-разведчики «Нептун». Один улетит – другой появится. Просто действовали нашим на нервы. Подводные лодки СССР при этом периодически совершали переходы к Гавайским островам, одному из американских штатов. Так и ходили друг к другу в гости».
* * *
Дорошенко считает, ему повезло в том, что служил в относительно спокойное время: Брежнев только сменил Хрущёва, угрозы войны не было (по крайне мере, речи об этом не шло)... В Тихом океане советских надводных кораблей почти не было. Морские просторы бороздили в основном подводные лодки. Откровенно говоря, Дальневосточный флот тогда не отличался особой мощью. Н.С. Хрущёв уделял главное внимание Северному флоту, ведь через Северный Ледовитый океан проходил ближайший морской путь Советского Союза к Америке, Европе, в первую очередь – Великобритании, Скандинавии. Если на севере атомных подводных лодок было около пятидесяти, то в Тихом океане – максимум десятка два. Экипаж Михаила Ивановича крайне редко встречал подводные лодки СССР в своих водах.
* * *
«Чаще всего вспоминается первый тихоокеанский шторм. Ох и штормя-а-ага!.. Счастье моё – что меня не укачивало! На Чёрном море я качки совсем не чувствовал. Но что такое Чёрное море по сравнению с Тихим океаном? Вода в корыте и вода в Иртыше». В первый шторм Михаил Иванович находился в кабине управления. По штатному расписанию его место было именно там, у ходовых механизмов. Нижняя команда корабля вообще во время смены на поверхность не выходит. Каких-либо подробностей шторма Михаил Иванович уже не помнил, но говорил, что тот был сильным. Волны – минимум пять-десять метров высотой.
Во время шторма молодому мотористу хотелось огурцов, чего-нибудь солёного. Конечно, ему в первое время было не по себе: в лице менялся дозелена, но до рвоты дело не доходило. Потом привык. И всё-таки, по словам дяди Миши, после двух месяцев плавания начинает барахлить вестибулярный аппарат и болит голова. И ведь чем тише качает, тем хуже человек себя чувствует.
«Ну, суди сам. Когда я служил на флоте, то прочитал в одной газете о том, что на восточном побережье Канады волнами на сушу выбросило осколок скалы. Канадцы решили её измерить: она весила ровно 97 тонн! Представляешь, какой силы волна была? Это тебе не шутки. Грузовик тогда летел бы, как футбольный мячик».
* * *
Раз шесть встречался дядя Миша с цунами. Само слово «цунами» в переводе с японского означает «большая волна». И чем меньше глубина, тем эта волна выше. Поэтому такое явление страшно и опасно, скорее, на мелководье, чем в океане. Вдали от берега, говорил дядя Миша, корабль, проходя через цунами, только слегка приподнимается. Ширина этой волны такова, что на горизонте её просто не видно. А вот в поперечнике такая толща воды может быть до 100 километров.
Когда появлялось сообщение о приближении цунами, на корабле сразу объявлялась боевая или атомная боевая тревога, и если судно стояло в порту, оно должно было за полторы минуты сняться с якоря, выйти в открытое море как можно дальше от берега. Якоря при этом не поднимали, а сбрасывали специальным приспособлением на якорь-цепях – жвака-галсом: иначе просто не успевали бы уйти. Якоря вместе с цепями оставались на дне, корабль набирал скорость. Когда всё стихало, судно возвращалось. Якоря находили по буям и поднимали. Но если случалось, что береговые предупредительные службы прозевали цунами, корабль неизбежно выбрасывало на сушу. Не выдерживали никакие якоря... На Японию гигантские волны обрушивались достаточно часто, на Сахалин – редко. Иногда цунами приходило на Курильские острова.
* * *
«На Курилах примерно 70 вулканов: надводных и подводных. Я хорошо помню и сам прекрасно видел вулкан Менделеева. Он постоянно – будто там кузня – дымит и дымит. Ребята забирались на его вершину, а я метров 200 поднялся и сказал: «Я его не строил – и подниматься не буду!». Тяжело очень».
* * *
Почти никого из учёных, бывавших на судне, дядя Миша по фамилии не знал. Нижнюю команду мало интересовали их личности: океанографы жили своей жизнью, моряки – своей. Но если Дорошенко и его коллеги о чём-нибудь всё же спрашивали учёных, те с удовольствием рассказывали о море, разрешали пользоваться библиотекой, даже сами подбирали и предлагали почитать книги из судовой библиотеки. В какой-то степени именно благодаря этим людям моряки смогли побывать в самых неизведанных закутках Мирового океана и набраться знаний. Океанографы проводили исследования, участвовали в симпозиумах, конференциях, а экипаж волей-неволей был «втянут» в это изучение моря.
«Фредерик Жолио-Кюри» поднимал с морского дна железно-марганцевые концентрации, внешне похожие на теннисные мячики, – комочки железа и марганца. Тогда, по словам учёных, на океаническом дне находилось около десяти миллиардов тонн таких руд. Эти мячики формируются подобно тому, как вырастают жемчужины в раковинах моллюсков: железо и марганец обволакивают какой-нибудь мелкий предмет и со временем становятся шариком. Такие шарики и попадают на борт научного судна. В одной из этих концентраций нашли зуб акулы.
* * *
Чтобы оценить любой город и понять, чем он богат, нужно смотреть на него за воротами порта, считает моряк дядя Миша. Надо увидеть, какое «барахло» продают на базаре. Моряков пограничники пропускали без лишних вопросов – только покажи паспорт.
* * *
Попал однажды Михаил Иванович в норвежский город Тронхейм. Там проходил какой-то международный форум учёных. Уходя в увольнение за пределы порта, советские моряки получали около 20 шведских крон на карманные расходы. На эти деньги, говорит дядя Миша, можно было купить нейлоновый плащ, зажигалку, портсигар или блок сигарет. В Норвегии продавались американские сигареты. Приобретали наши иногда себе на те же 20 крон по паре рубашек: больше проносить запрещалось. Одну крону стоила автобусная экскурсия по маршруту с местными тронхеймскими достопримечательностями. Купленные в Норвегии болоньевые плащи советские моряки дома продавали за 125 рублей. Хотя толку с них, по словам Михаила Ивановича, было немного: летом в таком плаще чересчур жарко, зимой он тоже не грел, от дождя особо не спасал. Как-то местные докеры организовали для советских моряков обед в своём клубе. Хлеба к столу было нарезано мало. Норвежцы объяснили это тем, что в стране из-за недостатка плодородной почвы плохо растёт пшеница. Вот и экономят. Сахара на столе вообще не оказалось: сильно дорогим был. Зато в избытке стояли всевозможные соки, варенья из местных норвежских ягод: смородины, ежевики, голубики.
Как и в любом городе капиталистического толка, в Тронхейме советские моряки ходили только группами, не менее пяти человек. Командование опасалось, что их там, не дай Бог, похитят, или кто-то сам сбежит и останется за границей. Так им говорили.
* * *
Переход через Суэцкий канал в Египте длился девять часов, у судов со срочным грузом – около семи, потому что все остальные обязаны были уступать фарватер пароходам-«срочникам», чьи хозяева заплатили вдвое больше. Они просто заходили ненадолго в специальные «карманы», прижимаясь к берегу, и пропускали более богатое судно. К таковым, как правило, относились танкеры с нефтью. Так что даже в море существовало «классовое неравенство». В 1968 году советские учёные шли с атолла Диа Гарсиа, где американцы строили авиабазу для своих самолётов «B-52». Зашли на остров Цейлон (нынешнюю Шри-Ланку), в порт Коломбо. Большую часть населения острова составляют сингалы и тамилы. У выхода из порта, в лавке, торговцы продавали листовой чай, свежесобранный и свёрнутый. Видимо, с фабрики утащили, почему-то решил Михаил Иванович.
Преодолевая кошмарный языковой диссонанс (торговцы говорили активно по-цейлонски и вяло по-английски, Дорошенко общался только по-русски), дядя Миша купил четыре килограмма цейлонского чая. За мешок этого сувенира он отдал два фунта стерлингов. А чай торговец взвешивал обычным безменом. Благоприятные природные условия и особый климат Цейлона позволяют выращивать на острове удивительно вкусный чай с неповторимым ароматом. С купленным цейлонским чаем у Дорошенко возникли проблемы на советской таможне, в Новороссийске. Не разрешали провозить – и всё тут. Михаил Иванович указал свой адрес и сказал, мол, родным везу, проверьте. Пропустили.
* * *
Мечтал Дорошенко попасть в Австралию. Но их корабль прошёл мимо и этого материка и островов Новой Зеландии, поэтому моторист лишь полюбовался ими издали. Обидно было! В порты Южной Америки экипаж заходил не более чем на три-четыре дня. Были наши, например, в единственном уругвайском порту Монтевидео.
* * *
Понравилось дяде Мише в Уругвае: «Очень там красиво, зелено и люди вежливые!». Но, видимо, туристы в эту страну редко наведываются: слишком уж ревностны тамошние католики, считает мой собеседник. Не видел он в Уругвае приезжих. Зато «берег такой – хоть тысячу пляжей строй!». Пляжи были безлюдны, насколько хватало бинокля.
* * *
Был Дорошенко на Галапагосах и даже катался на знаменитых сухопутных галапагосских черепахах, существах долгоживущих и уникальных. «Говорят, обмен веществ у них замедленный, поэтому они живут так долго. В весе черепашки достигают 300 и более килограммов. Длинная шея позволяет им задирать голову выше панциря, поедая растительную пищу. А когда они едят, хруст стоит, будто корова жуёт, а не черепаха!».
Прокатиться на галапагосской громадине считается у островитян большим шиком. Проползёт она с человеком на панцире несколько метров – встанет, отдохнёт и опять двинется в путь... Корабль стоял на Галапагосах зимой, поэтому туристов там не было. Да и штормило тогда жутко.
Наблюдали наши моряки за погрузкой свежесобранных бананов близ порта Гуаякиль. Связки в среднем по 30 килограммов с места сбора отправляли по узкоколейной железной дороге в вагонетках. В порту их погружали на специальные суда-банановозы. Зачастую бананы срывали неспелыми, особенно, если отправляли в дальние страны. Большим скупщиком этой экзотики были Соединённые Штаты. Срочные заказы партий бананов в Европу уходили самолётами. Михаилу Ивановичу бананы тогда не понравились, да и сейчас он их особо не жалует. «У меня какая-то натура дурная. Без картошки вот жить не могу, а больше мне ничего не надо». На Галапагосских и Гавайских островах он пробовал ананасы. Но и они моряку не полюбились. Сок, говорит, пить можно, но не больше.
* * *
Заходили на остров Кергелен, который находится в южной Атлантике, недалеко от Антарктиды. На нём работала французская научная станция, некоторые специалисты которой неплохо говорили по-русски. Кергелен необитаем. Однако там водилось очень много кроликов. Однажды их нарочно пустили на остров, и они мгновенно развелись. Питались животные морскими водорослями, остающимися на берегу после отлива. Французы кроликов не ели. Они угостили советских гостей недавно привезёнными с Большой земли яйцами.
* * *
Пароход советских океанографов производил научные изыскания в Восточно-Сибирском море и море Лаптевых, а также на суше, где до наступления ледникового периода гуляли мамонты. Пограничники с заставы на острове Малый Диомид, расположенном в Беринговом проливе, рассказывали дяде Мише, как чукчи в сильную непогоду бегали к своим соплеменникам через пролив в Америку. В буран экраны локаторов забивались снегом, и жители местного посёлка прямо по льду успевали съездить на собаках к эскимосам. Смотришь на них после бурана: они уже с заморскими винчестерами щеголяют.
Дорошенко поразила эта самая уникальная способность северных людей: чукчей, эвенков, эскимосов – прекрасно ориентироваться на местности в любую погоду. Охотники невероятно легко и быстро запоминали каждый бугорок, каждую трещину во льду, каждый ручей. Пройдя пешком или проехав на собаках где-нибудь один раз, они легко найдут там дорогу лет через сорок. «У них с древних времён остался какой-то внутренний «прибор», который не даёт им заблудиться».
* * *
Во время передвижки многолетних полярных льдов их пароход затёрло в Чаунскую губу. Ледокол «Москва», обслуживавший суда на восточном участке советской морской границы, шёл к ним с задержкой, и океанографы пробыли в ледяном плену около двух недель. Пароход зашёл в небольшую бухту у чукотского посёлка Певек, который можно было пройти пешком за 15 минут. Там работало ателье по пошиву национальной меховой одежды: платьев, рукавиц, сапог, шапок. Дядя Миша купил себе за пять рублей пару тёплых рукавиц из оленьего меха.
* * *
Часто на отдых останавливались на курильском острове Шикотан. В те годы он ещё неофициально назывался Островом любви. Согласно подсчётам, там проживало 18 тысяч женщин и только 800 мужчин. Нелегко было шикотанским красавицам!.. Климат на острове мягок, поэтому моряки иногда могли простоять там целый месяц. Молодые морячки ходили в увольнение, на танцы. Водили их и на экскурсии.
В то время на Шикотане действовали два рыбных комбината, которые производили продукцию в основном на экспорт. Консервированные и свежемороженые крабы, сайра, палтус шли в Находку. Там ими загружались ценившие советские консервы англичане и японцы. В огромном цехе, говорит Михаил Иванович, на японском оборудовании работали только женщины. Каждую рыбку аккуратно укладывали пинцетами в банки, которые затем по конвейеру шли через электронные весы в автомат, запечатывавший консервы. В минуту он выпускал ровно 60 банок с рыбой – по одной в секунду…
Остров Шикотан относится к Малой Курильской гряде. Раньше на нём жили айны – народ, позднее переселившийся на Хоккайдо. По-айнски «Шикотан» означает «Счастливый остров». Он находится, по их же убеждению, в самом центре Земли.
* * *
На острове Кунашир почти все дома были деревянными, потому что парадоксально часто там происходят небольшие землетрясения. Деревянные жилища лучше вибрируют при сейсмических колебаниях и потому более устойчивы. «Сидишь, и слышно, как звенят бокальчики». Балки крыш обязательно делали с выступами, чтобы при подземных толчках кров не провалился внутрь дома. А большинство дворов островитян было выстлано деревянными плахами, чтобы не утонуть в грязи из-за постоянных ливней.
Правда, почему-то на одной из пограничных застав Кунашира, продолжает Дорошенко, электрические провода оказались стальными. Японцы привезли себе откуда-то дизельный двигатель, а провод забыли. Наши заметили, что на заставе лампочки еле светят, мигают, а то и вовсе лопаются. Всё стало ясно. «Боже мой! Сопротивление-то у стали совсем для этого не годится! Подождите! Вы испортите себе всё, – сказали пограничникам советские моряки. – Привезём мы вам алюминия». Привезли алюминиевых проводов, наладили японцам двигатель. Местные «погранцы» в благодарность угостили наших вкуснейшей рыбой таймень из горных рек. А неподалёку стояло небольшое селение. Жители обделённой травой деревни кормили своих коров сушёными водорослями, которые море каждый день выбрасывает на берег. От этого молоко кунаширских бурёнок чуть отдавало йодом, вспоминает Дорошенко. А японцы тем и гордились: йодировать не надо – полезно!
В море корабль подобен человеку. Например, в зависимости от флага над ним судно приобретало «национальность». Корабль под японским флагом назывался «японцем», под американским – «американцем»… То же самое и с его целевым предназначением: «рыбак», «китобой» и прочие. «Спасти японца» означало помочь японскому судну. Так вот, судну, на котором плавал Дорошенко, довелось «спасать японца», то бишь японский рыболовный сейнер. Встретили его в море случайно: у рыбаков кончилась вода, и сломался дизель-двигатель – дали сигнал «SOS». Наши подошли, поделились с японцами водой и заправили двигатель. Сломался один толкатель внутри него. Рыбакам повезло: у советских моряков были такие запчасти, нужную быстро заменили. И на этот раз японцы отблагодарили учёных: специально наловили на какой-то отмели морских гребешков. А на камбузе, вспоминает дядя Миша, кок с ними расправился быстро: разрезал раковины и поджарил их содержимое-студень. В жареном виде эта масса становилась белой и твёрдой, как картошка, со вкусом мяса и запахом йода. «Есть можно».
В трюме именно этого «японца» Дорошенко впервые в жизни увидел акулу. Она была метров десять длиной и сантиметров восемьдесят толщиной. Туша даже не вмещалась в трюм, её хвост был загнут.
* * *
В другом походе экипаж советского корабля засёк в международных водах японского «краболова». Сеть, которую он ставил, была длиной два километра. На ней через каждый метр висели самодельные корзины из капроновой сети с приманкой. А приманка была немудрёной. Японцы проделывали отверстия в банках с тушёнкой, чтобы мясо протухло, и привязывали по одной банке внутрь каждой корзины. С этим и выходили на промысел. Советские моряки прошли мимо такого «краболова», ставившего сеть, а через два часа капитан второго ранга Лебедев сообщил об этом в штаб и скомандовал: «Поворачиваем, ребята!». Рыбаки, разумеется, свою сеть маскировали. Да только на обоих её концах плавали бамбуковые шесты. Это были радиобуи, передающие сигналы на рыбацкие базы. Наши подняли сеть корабельным шпилем и высыпали всех крабов (за два часа японская ловушка достаточно наполнилась, крабов было тонны полторы) в свои трюмы. Крабов – себе, корзины – за борт. Двухкилометровый канат от японской сети советские моряки тоже взяли себе. Плели из него пояса, заменяли им стальные судовые концы. А радиобуй оставили плыть по течению: пусть дальше подаёт свои сигналы. Крабов, конечно, в первую очередь разобрали офицерские жёны.
Этот случай произошёл недалеко от советских территориальных вод Тихого океана. Фактическими владельцами колоний королевского краба были СССР и Канада. Периодически советские пограничники арестовывали суда японцев, как только те попадали в советские воды. Информацию о них моряки получали от сухопутных пограничников Советского Союза. Правда, стрелять из корабельных орудий было запрещено. «Ну сам посуди: стомиллиметровые морские пушки! У них один снаряд килограммов сорок весит. Он, даже если не разорвётся, судно прошьёт легко. Пароход ведь может и потонуть. А это – международный скандал». * * *
«Японцы, по-моему, едят всё, что плавает. Даже фугу. У них в ресторанах берут расписку в том, что не отвечают перед заказавшим себе эту рыбу клиентом за последствия, если фуга вдруг окажется ядовитой. А она, кстати, может быть и неопасной. Это уж – как приготовишь».
* * *
Японские рыбаки знали, куда идут, отправляясь на промысел к морским границам СССР. Ловили они в основном палтуса и крабов. Мимо Курильских островов проходили и киты, и кашалоты, мигрировавшие в Беринговом море на летний откорм. Михаил Иванович их тоже видел: узнавал по фонтанам и хвостовым плавникам. У кашалота фонтан наклонный, у кита – вертикальный. В зоне Курил животные появлялись в середине мая, на севере проводили лето, а зимовать уходили на восток, к берегам Канады, Калифорнии. Чтобы провести зиму в Беринговом море, этим великанам нужно слишком много жира. А зона тропиков позволяет им обходиться теми его запасами, которые удалось нагулять за лето.
* * *
У моряков того времени бытовал такой анекдот. Встретились балтиец, североморец и моряк с Дальнего Востока и стали спорить, где самый густой туман. На Балтике, говорит один, такой туман, что абсолютно ничего не видно. На Северном море, отвечает другой, туман можно в мешок складывать. А моряк с Дальнего Востока говорит: «А в нашем тумане можно забить гвоздь и повесить бушлат».
В один из таких густых тихоокеанских туманов 20 августа 1965 года в пять часов утра с эсминцем «Строгий», на котором служил Михаил Иванович, столкнулся крейсер «Адмирал Сенявин». Долбанул, как сказал дядя Миша, прямо в борт. Моторист Дорошенко, только сдав вахту, стоял на палубе и курил. Дверь в машинное отделение была открыта. Миноносец шёл над Южно-Курильской впадиной, глубина которой – более семи километров. Внезапно произошёл резкий толчок, и моряк полетел вниз головой с вертикального восьмиметрового трапа. Непонятным образом он перевернулся в полёте и удачно приземлился, залетев прямо в кабину управления. В мозгу моториста появилась лишь одна мысль: «На скалы сели! Хотя откуда, ведь глубина – семь тысяч метров?!». Он мгновенно дал судну задний ход. Из рубки даже не успела поступить команда «Полный назад!».
Когда через минуту после толчка кинулись выяснять, в чём дело, в правом борту «Строгого» обнаружили пробоину. Эсминец мгновенно накренился, его винты чуть поднялись над водой, лопнула якорная цепь. У «Адмирала Сенявина» тоже отвалился якорь, но он мигом покинул место столкновения.
Заплаты на огромную пробоину на эсминце не было и быть не могло, поэтому, сообщив о происшедшем на Шикотан, моряки вызвали буксир. Тем временем матросы перекачивали всё горючее из ближайших к дыре танков за борт и убирали часть судового снаряжения с носа, чтобы хотя бы выровнять осадку «Строгого». Кое-что улетело в воду при столкновении с крейсером. Буксир поволок эсминца в порт…
«Нам повезло, что погода была тихой, а то ведь неизвестно, как вся эта история закончилась бы при шторме! По пути в порт мы продолжали разгружать нос и даже, с разрешения штаба, повыбрасывали в море бомбы из носового отсека, все 200 штук».
Впоследствии моториста отблагодарил командир корабля. А узнав позже, что он совершенно случайно залетел в кабину управления и вовремя среагировал, товарищи просто посмеялись.
Когда «Строгий» был доставлен на Шикотан, из владивостокского центра судоремонта «Дальзавод» на самолёте прилетела бригада сварщиков. Залатали миноносцу борт, отправили в «дембеля». А экипаж Михаила Ивановича перевели на эсминец «Стерегущий». Во Владивостоке стоит памятник этому кораблю: во время русско-японской войны его экипаж проявил истинное мужество, и эсминец, не сдавшись противнику, был потоплен. С тех пор имя «Стерегущий» переходит по наследству от одного эсминца к другому.
* * *
А ещё был случай… В порт Корсаков с ремонта пришло транспортное судно. Неизвестно почему, но его трюмы загорелись. Оказавшемуся рядом Михаилу Ивановичу дали несколько обычных пенных огнетушителей. «Из люка трюма пламя уже пёрло, как из огнемёта. Куда тут тушить?!». Он стал бросать огнетушители в огонь. Пламя потушить не удалось, пока трюмы не выгорели полностью. Скорее всего, считает Дорошенко, там было и горючее. От высокой температуры выгорела краска и провисла палуба. Её порезали на металл, а судно отправили обратно на ремонт.
* * *
Пошёл однажды дядя Миша во Владивостоке в престижную баню, вход в которую стоил аж три рубля – большие деньги по тем временам, и подцепил какую-то кожную болезнь. После этой бани у него между пальцами появился грибок. Вывел он его морской водой. Михаил Иванович просто парил ноги в горячей морской воде один раз в день по пять-десять минут (дольше выдержать было невозможно) в течение полумесяца, и всё прошло. Морская вода попросту сожгла все болезнетворные бактерии. Постепенно всё зажило. Очень целебна морская вода.
* * *
Годы хождений по морям были для Дорошенко, по его собственному признанию, своеобразной школой жизни, вроде горьковских университетов. Парень из прииртышской глубинки в мореходной школе, на Чёрном море начал познавать мир, большой и интересный. В юности Миша понимал, что мир совсем не такой, каким кажется, что он очень-очень большой, разнообразный и его надо посмотреть. А теперь Михаил Иванович уверен в том, что, даже если бы он остался на море, чтобы изучить мир, не хватило бы и жизни.
«Каждый человек должен прожить жизнь обязательно для чего-нибудь: что-то узнать, что-то отдать другим. Для этого он и создан. Я решил: чтобы узнать самого себя, надо изучать древнюю историю. Стал выписывать специальную литературу, журналы об истории, археологии – о том, как жили древние люди. Читал историю вдумчиво, даже конспектировал иногда». Изучал Михаил Иванович в молодости не только историю, но и военное дело, читал книги о путешествиях. «А что? На всякий случай. Как гласит народная мудрость, в хозяйстве и ржавый гвоздь может пригодиться». В обществе надо жить не так, как тебе хочется, а уважая человеческое общежитие, считает дядя Миша. Ни в рабочих бригадах, ни в море, ни в российских монастырях, по которым Дорошенко мотался десять лет в составе бригады реставраторов в предпенсионном возрасте, ни в павлодарском доме престарелых, где он оказался на седьмом десятке лет своей жизни при живой дочери, не было случая, чтобы Михаил Иванович с кем-нибудь повздорил.
«Если хочешь сказать человеку, что он плохой, говори это ему прямо в глаза. Меня так воспитывали. Иначе это будет клеветой. И приятное тоже говори прямо в глаза. Если про меня что-то скажут, я обязательно проанализирую и приду к какому-нибудь выводу: может, человек в чём-то и прав. Надо быть честным с людьми».
Хуже всего – это украсть у человека или вовсе убить невинного, уверен дядя Миша. Большой грех – обидеть или оскорбить. Сам он говорит, что за всю жизнь дурного слова не сказал женщине. Михаил Иванович не умеет завидовать. «Зависть – это какая-то человеческая болезнь. Серого вещества у всех поровну. Приложи все усилия, и ты добьёшься всего, чего хочешь».
2008 г.