Павлодарский арт-кочевник Евгений Фридлин представил 40 своих живописных произведений в новой выставке «Путешествие по Европе», открывшейся в областном художественном музее. Стиль экспозиции отточен, почерк узнаваем, а сам художник – востребован. Казалось бы, чего же боле. За несколько лет Евгений получил известность за пределами Казахстана, но так и остался нашим. На фоне экспозиции мы разговорились с Фридлиным о Европе и чувстве к «родной помойке».
– Вы уже лет десять ездите в Европу...
– Да, как раз будет десять лет. Сперва это были персональные выставки, но в последнее время, оказывается, более целесообразно и более интересно участвовать в арт-маркетах, которые проходят в крупных городах, или в Art Fair. Это то, что было в Будапеште, в последние два года в Амстердаме (Евгений – участник выставки-ярмарки «АРТ-Вильнюс» и групповой выставки казахстанских художников в Кельне в 2009 году, выставки «Искусство наций-2» (Москва, 2012), выставок-ярмарок «АРТ– Маркет Будапешт» в 2012-14 годах, «АРТ– Маркет Роттердам 2016» и «АРТ– Маркет Амстердам 2017»), это биеннале в Венеции. Там участвуют не художники, а галереи, которые представляют художников. И разброс регионов и участников огромен. В том же Budapest Art Fair, скажем, участвовали более 300 галерей из 50 стран мира.
Это гораздо более интересно, чем делать в каком-нибудь банке персональную выставку, которая в принципе никому не нужна. На этих мероприятиях галеристы, художники общаются друг с другом, видят, что есть в мире интересного. После первого Будапешта меня пригласили преподавать в Сан-Паулу в Бразилию, где много-много диких обезьян. Я, конечно, туда не поехал. Приглашали также в Японию в качестве педагога. Работать много где можно, приглашений и возможностей много, но все упирается в финансы.
– За годы кочевок по Европе могли бы уже и переехать.
– Была бы иголка в одном месте, может, и переехал. Но как вернусь сюда – и так спокойно, хорошо! А переезд это такое беспокойство! У меня мастерская через дорогу, и мой ежедневный маршрут – утром туда, вечером обратно. Вот и все мои вояжи. Тут все свое, родное, «все украдено до нас», – нараспев говорит Евгений. – А там все так кипит-кипит, возвращаешься – и: «Что это было, Пух?»
– Так на вас Европа повлияла? На ваш стиль?
– Ну конечно. Художник, даже если он талантливый, но сидит в своем дворе, пишет помойку из окна, что я тоже делаю, – как-то начинает закисать. В любом случае нужны впечатления, которые он переваривает и выплескивает. То есть чтобы что-то вышло, нужно, чтобы что-то вошло.
– Я слышала, что вы стали все больше в абстрактность изображения уходить. Все больше пятен, все меньше точности.
– Художник и не пишет фотографию. Дилетант, пишущий березу за окном, хочет больше всего доказать себе и окружающим, что это береза. А с наработкой опыта художник все больше обобщает. В принципе зачем делать снимок с реальности? Мы пишем цвет и свет. Не конкретный забор, а ощущение. Поэтому да, когда приобретаешь опыт, все больше наглеешь, все более пренебрежительно относишься к реальности и делаешь то, что тебе нравится. Вот эти работы писаны в славном городе Роттердаме – это натурно (показывает на картины, изображающие порт), вот Будапешт, вот Прага. А вот последние работы (в дальнем конце зала) – их вообще только отсюда хорошо воспринимать.
– Для меня это темный лес. Как вы вблизи рисуете пятна, которые будут различимы только издалека?
– Известный художник Игорь Грабарь, первый директор советской Третьяковки и автор, если помните, «Февральской лазури» с березкой, был великий экспериментатор. Чтобы добиться ощущения письма на расстоянии, он привязывал кисти к полутораметровым палкам. Но у меня мастерская в обычной хрущевке, зал – шесть на три.
– Сильно не разбежишься.
– Не разбежишься.
– Как вы тогда нашли этот стиль?
– Я ничего не искал. Просто я так могу. У меня близорукость, дальнозоркость и еще астигматизм, – то ли в шутку, то ли всерьез перечисляет живописец.
– Необычный секрет успеха!
– Я почему эту выставку и затеял. Помимо загрызшей совести, что я в родном городе семь лет выставок не делал, – еще и посмотреть на это на расстоянии. Потому что в мастерской я это увидеть не могу.
– За сколько лет здесь работы собраны?
– Здесь разномастные и разновременные работы, я руководствовался тем, что их я здесь еще не выставлял. А так у меня в мае в Союзе художников в Алматы будет выставка, там будет еще столько же работ, но уже совершенно новых. Это все к 25-летию творческой деятельности. Я вспомнил, что первое лауреатство завоевал еще в 1993 году на конкурсе «Новые имена».
– Говорят, что ранняя слава вредна. Но для вас, я смотрю, это не стало препятствием. Вы не перегорели.
– Да какая слава?! Ну что такое слава? Когда-то давно я давал интервью и сказал: «Идиот не должен превращаться в памятник». Бронзоветь не надо.
– Читала, что вас приучали к живописи с дошкольного возраста, и что ваш отец – художник. Он и стал вашим первым учителем?
– Да. Почти с трех лет. Батюшка мой был художник, но творчески не состоявшийся. Проработал в основном в оформиловке. В советское время только так и можно было заработать, если только ты не народный или заслуженный. Трудились в ПХМ – павлодарских художественных мастерских, где писали плакаты и лозунги.
– Знаю, что сразу это вам не привилось, и только в юношеском возрасте вы всерьез увлеклись живописью.
– Более того. После школы я гордо поехал поступать в институт имени Репина, естественно, я там был никому не нужен в 18 лет. Немножко Питер понюхал, с тех пор его очень не люблю.
– За снобизм?
– Да! Вот именно за этот самый снобизм. Не попал я ни в какую академию, меня немножко там пригрел Саша Овчинников, чуть-чуть я побывал на Пушкинской, 10, познакомился там с митьками. Дима Шагин мне сказал, что я г…. Я обиделся. Вернулся гордо в Павлодар, поступил на филфак нашего пединститута, сразу сбежал и пошел работать в областную кинофикацию художником-оформителем. На вокзале был салон «Калейдоскоп», где я начал свою трудовую биографию. Там крутили порнофильмы.
– Вы приложили руку к порноиндустрии?!
– Я только писал афишки. Честно, я был юнош трогательно-невинный и в эти кина не ходил. Так вот было областное управление кинофикации, в каждом кинотеатре был художник, который делал рекламные афишки – никаких постеров, все «вживую».
– Видимо, вернувшись после Питера, вы сильно разозлились, раз стали в итоге хорошим художником.
– Ну да. Во всяком случае всем, что я сделал в этой жизни, я обязан только себе. У меня нет любимых педагогов. Все пакости я сделал сам. Мой батюшка причем уже был сильно против творчества. В конце 80-х он уверился, что творчество – путь в никуда, нужно как-то кормить себя и семью. При этом зарабатывать можно было из ничего. К празднику 7 ноября стенгазета стоила 7 рублей, плакатик – 10 рублей. Можно было безбедно существовать. Папа говорил мне: «Зачем тебе это надо, как ты будешь жить?»
Было тяжело, особенно в 90-е годы. Был какой-то действительно фанатизм обиженный, а красок не было совершенно! От славной кинофикации оставалась гуашь, подходящая только для плакатов. Старая, уже забродившая, пахла, как… Ну в общем градус там был уже хороший. И приходилось это брожево переваривать в темперу – более прочную краску на клее ПВА. Я работал в краеведческом музее и ходил на пленэр через замерзший Иртыш писать пейзажи. И эту клеевую темперу разводил водкой, чтоб не замерзла. Ну и, как говорил Бота Машрапов, строивший каждый год ледяные городки, 40 градусов снаружи, 40 градусов внутри. Дикие 90-е! Сейчас так забавно вспоминать эти веселые экстремальности.
– Читала, что сейчас, в своем более абстрактном направлении живописи, вы ориентируетесь на западного зрителя. Наши – более ортодоксальные?
– Где-то так и есть. Европейские зрители, как говорят в старом фильме: «Вы слишком много кушать. В смысле зажрались». Искусство интересно любому подготовленному зрителю, когда оно индивидуально. Есть такой период в истории мирового искусства, он начинается с Эпохи Возрождения и заканчивается где-то второй половиной 19 века, который вообще смотреть невозможно. Абсолютно все эллинистические античные мотивы один от другого не отличаются. Или я впервые увидел голландские натюрморты в Эрмитаже в десять лет, и меня стошнило. То есть их много одинаковых, и это тяжело.
– Ну или снятие Иисуса с креста. Целая галерея в Эрмитаже на эту тему – вздергивают да снимают, вздергивают да снимают.
– Да, причем именно южане одинаковые. Северяне более индивидуальны. Скажем, голландское возрождение интереснее. Там Брейгель, Босх есть. У испанцев есть Эль Греко, Веласкес и Гойя. Это все какие-то маячки на фоне серости. Какой-нибудь Тернер да Гейнсборо еще есть. Но их мало. И это раздражает. Как-то хочется уже тот же крестик, но без «гимнаста». Поэтому стало интересно, когда появились импрессионисты. Потом появились разные экспериментаторы и полусумасшедшие дилетанты вроде Ван Гога. Кстати, я побывал в Амстердаме в музее Ван Гога – в больших количествах он тоже раздражает.
– Так вы и пристрастились к импрессионизму.
– Ну это уже не совсем импрессионизм. Хотя, скажем, вон те кранчики (в серии о порте) стоят – это чистой воды импрессионизм. А хочется чего-то гораздо более экспрессивного, мощного. Например, из последних работ – вид из окна моей мастерской на помойку во дворе «Ласточки».
– А есть какие-то правила игры, которые вам диктует рынок?
– Естественно, «жить в обществе и быть свободным от общества невозможно». Часть моего творчества – это, грубо говоря, открытки. Могу только в свое оправдание сказать, как Тиньков: «За качество отвечаю!» Вот как эти виды Павлодара – для павлодарцев.
– А для алматинцев – Алматы.
– Да. Есть публика, которая воспринимает именно какие-то творческие вещи от меня, а есть зрители, которым важна узнаваемость места: «Вот я там был, там пиво пил». Например, вот эта картинка никому не нужна – это вид с дачи Юрия Марковича (арт-менеджера Фридлина, руководителя галереи «Улар»), очередная помойка с эротическим названием Широкая щель, далеко не Рахат-палас. Зато тут хорошая воздушная перспектива.
– Я читала, что вы до четырех серий одновременно можете писать. Это разбросанность художника или наоборот ваша структурированность?
– Дело в том, что серии иногда рождаются очень быстро. И я за всю творческую биографию только дважды делал моносерийные выставки.
– Так что же вас от профессионального перегорания спасает?
– Отсутствие самообольщения. Я над собой издеваюсь постоянно. Стишки вот пишу ернические.
– А из путешествий по Европе что вы все-таки привезли больше – восторгов или ерничания? Что больше всего впечатлило?
– Декабрь в Праге, красное пиво в Дюссельдорфе... Самое же первое впечатление от знакомства с Европой… Летишь семь часов в самолете до Франкфурта. Потом еще дуешь полтора часа до Кельна. И наконец выходишь на вокзальной площади в полнолунную ночь после дождя – и перед тобой вот ЭТО! Домский собор. Самый большой готический собор в Европе. Ночь, луна, мокрая брусчатка, подсвеченный собор над тобой нависает. Ощущение нереальное! Потом приезжаешь в Париж, и Собор парижской богоматери не впечатляет абсолютно. Он как будто почищен зубной пастой. Вся готическая архитектура сделана из известняка, а Домский собор – это настоящая готика, она и по цвету готика. Если мутор, то мутор! «Рамштайн» такой! Настолько мужская энергетика.
– А в Италии-то побывать довелось?
– Довелось. Я в Венеции писал. Мне хватило бессонных ночей. Бесит то, что там вообще не спят. Там же венецианцев нет, они только в одном спальном районе живут, остальные жилплощади сдаются туристам. Почти нет зелени, узкие улочки, все орут, как на базаре.
А в Париже еще хуже. Он хорош, если знать места. Но в моем случае Париж был такой скомканный. Особенно сильный контраст после Германии, где люди переходят улицу только на зеленый свет. Полицай там стоит только чтобы показать направление. За полчаса же в Париже – четыре сирены скорой помощи, восемь полицейских сирен, негры в оранжевых спецовках бьют на вокзале по бакам – потому что у них забастовка мусорщиков. Если в Германии перейдешь улицу на красный свет, водитель удивится, но пропустит. Может, тебе надо. А тут на зеленый переходишь – и летит черный негр на черной «Ямахе». Если он тебя не задавил, значит просто в хорошем настроении.
Уезжаем из Парижа, смотрим: шарики цветные, музыка играет, люди жарят шашлыки, пекут гамбургеры – забастовка! Учителя бастуют. И плакаты: «Дайте нам есть, мы голодные!» Еле выбрались оттуда.
Или как я столкнулся с итальянцами в Будапеште на рождественской неделе. Какая это прелесть – декабрь в Будапеште! Ярмарка, всякая этническая ерунда – кожа, керамика, и обжорный ряд. Лежат поросята, колбасы, гуляш в булке хлеба. Только я вознамерился со своим панкреатитом попробовать булку с гуляшом, стою ковыряюсь в ней – налетают десять молодых итальянцев-туристов. Разобрали одну сосиску, наорали, как галчата, и убежали. Стоял я так грустно с ощущением похмельного аристократизма… Оставил гуляш – ну вас нафиг!
Кстати, в Европах все считают, что мы в Казахстане живем очень богато. Я делал выставку в пяти городах Литвы в 2010 году, и мне говорили: «Вы же из богатой страны приехали. Вы же можете сами себя спонсировать?» Потом разговаривали с нашим послом там, а у нас действительно посольство в Вильнюсе – такая маленькая Ак Орда, причем еще и с полем для гольфа на берегу реки. В то же время австрийское посольство находится в квартире на втором этаже двухэтажного дома. Так они думают, что мы просыпаемся, принимаем душ из нефти, завтракаем черной икрой и едем на работу на лимузинах.
– Не правда. Не ездим мы на работу. Так европейцы вас не очень впечатлили?
– Почему? Мне нравится тот же Амстердам. Свобода! Они действительно рационально свободны. У нас выставки были в Роттердаме – в кафедральном соборе. Чтобы оплатить комуслуги, грубо говоря, они сдают помещение собора в аренду современному искусству.
– Говоря о рациональности. Вы ведь художник востребованный на рынке. А в суммах это как?
– Ну я бы не сказал, что мне хватает на все. За работу – тысяча долларов, плюс накрутки, которые бывают очень большие. Смотря кто продает. Плюс субарендаторские. Дилер свой процент накрутит, потом отдает еще кому-то процент. В итоге я только облизываюсь, глядя на то, какие суммы достаются не мне. Сейчас же по реалиям современного авторского права художник имеет право получать роялти – то есть авторское вознаграждение с каждой аукционной продажи. Если в свое время мастер продал картину за 3 тысячи долларов, а потом его картину продали на аукционе за 2 миллиона, он имеет право на процент с этих миллионов.
– Осталось дождаться, когда вы умрете.
– Это да, это сразу! Еще десять лет назад, когда я был в Алматы, мне сказали: «Хороший художник. Одно плохо – живой».
– Ну вот что вас постоянно толкает писать, писать, если, говорите, не так это уж выгодно? Тщеславие, личное удовлетворение?
– Личные амбиции. Хочется же доказать, что чего-то стою. Причем больше самому себе, и только себе. Есть хорошая песня у рок-певицы Анны Герасимовой (группа «Умка и Броневик»):
«Больше счастья я люблю свободу
Или, скажем так, покой и волю.
Чем слабей принадлежишь народу,
Тем ты меньше подлежишь контролю».
Беседовала Юлия Максимова, фото Олега Градского