«…Дин-дон! Дин-дон!..
Что это за музыка, кто исполняет такую прекрасную мелодию? Я чувствовал, как мою поясницу словно перепиливали большими зубьями тупой пилы, но сразу при-ученно вскочил. Надо мной стоял караульный вохровец с жесткой резиновой палкой, в дверях барака рычала и скалила клыки большая, как теленок, овчарка. Зеки подхватывали одежонку, спросонок спотыкаясь и подталкивая друг друга, бежали к дому сторожевой вахты, по заученному ритуалу опускались на колени.
Над жилой зоной без предпреждения последовало громкое объявление:
— Внимание! Сегодня начинает работу главный валютный конвейер советской державы. Вы все — злодеи, бандиты и воры, враги народа, которых прислали в лагерь труда, чтобы честной и самоотверженной работой искупить свою вину перед социалистическим государством. Каждый из вас получит тачку, кайло и лопату, забой и норму. Игнорирование нормы — сознательное контрреволюционное вредительство, экономическая и политическая диверсия. Советский народ такой саботаж не простит. Понятно, контры?...
….Случилось это так. После первой удачи с самородком мы целую неделю маялись с проклятой «жабой», но дневную норму так ни разу не выполнили. Бригада выбилась из сил, голодные дистрофики, мы уже не ходили, как живые трупы едва передвигали ноги. А стоять нельзя, с эстакады без конца рычал железный рупор:
— Третья бригада, скорей! Давай-давай! Я не просто устал — вымотался, но все равно из последних сил копался в забое. Кое-как нагрузив «самоходку», выбрался на эстакаду. Толкал тачку вперед, но ноги тащили назад, следом, поддавая под коленки, катилась другая тачка. Сверху гремел-погонял рупор:
— Третья бригада! Третья бригада! Резвей!..
Я почти достиг конца эстакады, осталось преодолеть последний поворот. Как шахматист, уже рассчитывал варианты: не сбавляя скорости, лихо исполню сложный транспортный маневр — вывалю груз в бункер, развернусь обратно. Однако впопыхах то ли сам неосторожно поскользнулся, то ли меня толкнули сзади — колесо тачки сошло с дороги, тележка накренилась. Я потерял равновесие и, не удержавшись, полетел с эстакады.
Когда открыл глаза, то увидел, что лежу в старом, выработанном и заброшенном забое. Я пошевелился, собираясь встать, и закричал от боли. Левое плечо не двигалось, в отчаянии снова упал на землю. Глаза, лицо облепила мошка, от нее не было спасения.
Из последних сил выбрался на карачках наверх. Тут подувал ветер. Гнус оставил меня в покое, плечо вроде успокоилось. Присел. Куда попал, где нахожусь? За моей спиной поднималась высокая круглая сопка. Это же «Золотая шкатулка», как не догадался сразу? Сопку уже со всех сторон обкопали, в поисках удачи забрались даже самое ее чрево, можно подумать, что сюда лазил Аладдин о своей волшебной лампой. «Какой удобный заманчивый забой!»—подумал я и вспомнил предупреждение Мадрида: сопку перестали разрабатывать из-за угрозы обвала.
— Ах ты, доходяга, вшивый интеллигентик! Куда забрался?..
Я поднял голову и обмер от страха — надо мной стоял начальник участка.
— Поднимайся. Встать!
— Гражданин начальник! — Я через силу поднялся.— Я полетел с эстакады.
— Видел. Кто тебя знает, может, ты сделал так нарочно, чтобы саботировать задание? Марш обратно в забой!
— Гражданин начальник! — Я даже не понял, как с моего языка сорвалась такая отчаянная просьба.— Разрешите мне поработать здесь, в этом забое?
Начальник участка хоть и выглядел лютым звериной, но водилась за ним привычка иногда показать доброту натуры. Должно быть, я свою просьбу высказал как раз в такое время, когда небесные ангелы творили свои добрые утешные молитвы. Большой начальник на этот раз браниться не стал, а склонившись надо мной, на всякий случай внимательно посмотрел мне в глаза:
— Не боишься?
— Когда снимают голову, по волосам не плачут.
— Отчаянный,— похвалил начальник, изобразив на лице подобие улыбки. Не иначе, как успел хватить спиртишка.—Люблю честных, открытых людей, которые действуют без лукавства. Сделай так. Своей рукой составь заявление, подай бумагу главному инженеру. Чтобы, если что-нибудь произойдет, нам за тебя не отвечать. Допер?
— Допер.
— Молодец!
На другой день главный инженер прииска красным карандашом начертал на моем заявлении допуск: «Разрешаю по личной просьбе...» — и я, не откладывая дела в долгий ящик, перебрался в давным-давно выработанный забой с заманчивым названием «Золотая шкатулка». Главное — найти самородок, подмазать, кого надо, и получить хороший участок. Иначе загнемся, как мухи, передохнем!
В тот же день разузнал подробности, как оказался в заброшенном забое. Сначала с трапа полетел я, затем на меня свалилась тачка. Свои «самоходки» за мной катили зеки нашей бригады Мамед-оглы и Василь Петренко, они подхватили меня под мышки, оттащили к сопке.
Человеку, выросшему в привольных казахстанских степях, мне заброшенный забой понравился. Сопка, словно войлочная юрта кочевника, выработана вместительным круглым куполом. Над головой даже устроено подобие волока, в который проникал тусклый свет северного дня. Но главное счастье было в другом. От одного удара кайлом отваливалось столько породы, что ее хватало на целую тачку, только успевай отвозить. Вообще, эта сопка была сплошной горой золотого песка, который сохранила в естественном виде вечная колымская мерзлота. Если волок закрыть, чтобы в забой не проникало солнце, то можно увидеть, как в темноте сверкают блестки дорогого металла.
Дела мои покатились как хорошо подмазанная тачка-самоходка. Копалось легко, бункер-накопитель совсем рядом. До обеда я выдавал норму—отвозил сто тачек и шабашил, отдыхал, затем делал второй заход—сорок «самоходок» отвозил в счет ударной стахановской пайки. Другие зеки бригады увязли, никак не могли выбраться из объятий противной «жабы». Конечно, частью своего стахановского довольствия я делился с мужиками — то хлебную пайку отдавал, то махорки отсыпал в кисеты.
Последний случай в «счастливом» забое помню так отчетливо, как если бы он произошел сегодня.
Был редкий для скупой колымской природы теплый дождливый день, работа не утомляла, скорее радовала. В одиноком забое зек сам себе и бог, и судья, никто над ним не барин и не погоняла. Солнце еще не поднялось до зенита, а я свою норму уже осилил, решил: еще одну тачку откину и устрою перекур. Подхватив «самоходку», прямо из забоя рванул такой резвой рысью, что на полном ходу едва не сшиб бригадира. Хорошо, он обеими руками ухватился за тачку, иначе могло бы быть несчастье.
— Стой! — скомандовал Мадрид, по голосу его я понял, что он веселый, довольный.—Смотри, какой ты ударник! Скорость развил такую, будто тебе мотор вставили в задницу.
— Как же! — Я отпустил тачку, подхватил бригадирскую шуточку: — Стахановский паек, от него силы, как у зверя. Давай поднимемся наверх. Что-нибудь стряслось?
— У нас великая радость,— сообщил Мадрид, протискиваясь в чрево сопки между тачкой и стенкой забоя.
— Какая? Что-нибудь случилось?
Глаза бригадира лучились, но я не знал, отчего, поэтому не понимал его восторга. Обычно мрачный, озабоченный — на бригадире лежала ответственность не только за себя, но и за всю нашу артель—сегодня он был другим, каким я своего старшего видел впервые.
— Какая радость? Выкладывай, не темни.
Мадрид, прихрамывая на покалеченную ногу, полез в дальний угол забоя, потащил за собой меня.
— Здесь на виду, давай заберемся в твою нору.
Настроение бригадира передалось и мне. Я затащил тачку обратно в забой, пусть она не мозолит глаза нарядчикам. Мадрид сел на тачку. Я прилег на породу.
— Смотри, здесь прохладно. Хорошо... - Давай про радость. Не тяни!..
— Удач не одна, целых две,— сказал, наконец, Мадрид.— Самая главная: за час нашли три самородка.
— Не может быть! — Я вскочил на ноги, встал перед бригадиром.— Кто нашел? Сколько весят?
— Нашли Мамед-оглы, Петренко, последний, самый крупный, попался Габдрахманову. На ладони прикинули— на полкилограмма потянуло.
— Здорово! Значит, на полкило. Куда девать такую добычу, что делать?
— Не знаю. Собрались бригадой, стали советоваться. Я предложил сдать золото в Госфонд.
— А другие?
— Против Госфонда не возражали, все-таки в нашей бригаде народ серьезный, все бывшие коммунисты. Однако все боятся.
— Кого?
— Разве мало больших и маленьких начальников? Если бы вкалывали на хорошем участке, выполняли задание — тогда другое дело, на этой «жабе» торчим две недели, а норма не выходит. Хорошо, что удачно откупились тем самородком. Если такую добычу сдадим в Госфонд, участковый, зверина, не простит, что золото уплыло из его рук, бригаду за саботаж отправит в трибунал. Не выполняешь норму — саботируешь. У трибунала разговор короткий — пришьют новый срок или, вообще, шлепнут. В прошлом году первая бригада двухкилограммовый самородок отдала начальнику конвоя. За это начальник участка целую неделю держал ее на штрафном пайке, хотя мужики с заданием справлялись.
— Такие пакости как раз в его натуре. Сволочь!
— Мамед-оглы отправился на переговоры, наказали, чтобы не продешевил. Поручали эту заботу мне.—Лицо бригадира стало злым, левое веко задергалось.— Я отказался. Беседы со шкурниками не по мне, только дело испорчу.….».
Ибрагим Низимович Салахов (1911-98гг.) родился в городе Кокшетау, окончил Казахский педагогический техникум, учился на литературном факультете Казанского педагогического института. Кавалер Ордена «Парасат» (Республика Казахстан). Лауреат Государственной премии имени Тукая (Республика Татарстан). Почетный гражданин города Кокшетау.