Мой милый друг, мой маленький и милый друг! Это письмо я хочу начать со слов благодарности: я хочу сказать тебе "спасибо", большое и мягкое слово. Спасибо тебе за ту тёплую компанию, которую ты мне составляла всё время моего путешествия, короткое в своём стремительном течении, долгое в незабываемости всех впечатлений, составивших его.
Я говорю тебе "спасибо", и оно теряется в шуме мелководной говорливой речки Арно, так похожей на аллегорию времени моих итальянских каникул. Итальянцы говорят: насколько изящно изогнут Тибр, неспешно шелестящий мутной водой под римскими платанами, настолько же прямо-неискушённо торопятся, прыгая с порога на порог, блестящие брызги флорентийской реки. Такой с первого взгляда может показаться и сама Флоренция, но только лишь с первого...
Город цветка, ристалище белой и красной лилии, Флоренция вся соткана из противоречий, столь же броско-драматичных, сколь непримиримой была вражда гвельфов и гибеллинов. Один берег Арно, где советом античных старцев столпились средневековые здания, весь закован в камень, другой - вольно дышит пышностью средиземноморской зелени. На одной площади бок о бок жмутся угрюмые дома-крепости, свидетели старых войн, и вызывающе изящные церкви времён Возрождения. Флорентийские улицы тесны, всюду кажется, что городу мало места в самом себе - а душе там просторно, и, рвущаяся из красно-белой тюрьмы костей и крови, она жаждет пролиться вовне радостной песней - и чтобы ноты текучей музыки лёгкими паутинками бабьего лета цеплялись за острия готических украшений на стенах аббатских дворцов.
Красный, белый, зелёный... Флоренция, сотканная из противоречий, разукрашена, словно средневековый гобелен, только этими тремя цветами: красная лилия на белом фоне и белая на красном, пышная зелень вокруг дворца Питти и алая черепица флорентийских крыш, виднеющаяся с высоты башни Санта-Мария-дель-Фйоре - и сам Дуомо, вмещающий весь флорентийский народ, одет во мрамор: красный из Каррары, белый из Тосканы, зелёный из Генуи. Санта Кроче, лучше прочих церквей виднеющаяся с соборной башни, наверняка по вечерам недовольно ворчит на глупых туристов, близоруко путающих два архитектурных шедевра из-за одинаковой их одёжки, и ёжисто топорщится шпилями точёных башенок, держащих по сторонам голубую звезду Давида...
Памятнику Данте, стоящему близ Санта Кроче, видимо, нет дела до путешественников. Он молчит, задумчиво глядя в сторону с высокого пьедестала, и каменные львы по сторонам, сильной лапой держащие на ребре античные щиты, пустыми глазницами следят за суетной толпой, спокойно и строго оберегая думу поэта. Заняты ли его мысли пустой гробницей в Санта-Кроче, терпеливо ждущей возвращения дантовых мощей из зарвавшейся Равенны, или он силой воспоминания унёсся в маленькую церковь святой Беатриче и, глядя на блёклый витраж, представляет лицо любимой и её яркую красоту - может ли кто-нибудь знать...
Может быть, мне на это ответили бы забавные говорливые реставраторы, расположившиеся на крыльце мастерской близ Дуомо отдохнуть во время фиесты. Один из них, самый молодой, опрокинув голову на уставшие руки, похоже, дремал, прислонясь натруженной спиной к потрескавшейся спине. Наверняка ему снится купол дель-Фйоре, розовеющий в невероятной храмовой высоте над головой; ангелы, святые, серафимы движутся кругами, играя цветным калейдоскопом старой фрески. Грандиозный собор не зря ждал купола с такой росписью долгих 60 лет. Два архитектора, чьи бронзовые фигуры сидят в тени колоннады напротив своего детища, могут быть довольны.
У них нет причин для тревог, ведь, как говорят, выходя из Дуомо, попадаешь прямо в рай. Всё дело в райских вратах баптистерия, на которых в золоте запечатлены библейские сюжеты, и в его золотисто-сияющем многогранном куполе,
изукрашенном мозаикой в византийском стиле. Лица ангелов суровы, взгляды взыскующи - настолько, что невольно устыдишься всех своих прегрешений, и душа успокоится только перед статуей Давида, развлечённая античной раскованностью его красоты.
Взгляд, плавно соскальзывая с линии на линию, с изгиба на изгиб, незаметно перейдёт на другие скульптуры, выставленные рядом на подиуме - и башня флорентийской ратуши, единственная из дозволенных, наклонит макушку набок, словно прищурившись, стараясь рассмотреть тихий восторг, растекающийся мягким светом по твоему лицу. Такой же мягкий свет растекается по берегам Арно, когда густые осенние сумерки спускаются на Золотой мост, светящийся тысячей пламён, отражённых многократно драгоценностями флорентийских ювелиров - и уже не огни фонарей, а капли расплавленного золота дрожат на воде в ночи.
Как хорошо, милый друг, как светло на душе флорентийской ночью! Душа хочет петь, она звучит струной - и в унисон ей два скрипача в пустом дворе, обрамлённом узором арок, самоупоенно играли Вивальди. Музыка звучала, музыка летела к звёздам, и флорентийский восторг, и итальянское счастье уносили мою душу вслед музыке, как уносил уже моё тело прочь из Флоренции в синюю полночь знакомый автобус.
Прощай, Флоренция, краса Италии! Прощай, Италия, душа Европы! Твоя музыка счастья навсегда остаётся со мной.
