Дикие голуби — символы хаоса.
Если поутру к вам на водосток подкатили два диких голубя, вы с удивлением откроете для себя, что не все мамонты вымерли. Не это ли парочка компактных пархатых мамонтят, алчущих сделать ваше утро невыносимым?
Так я начал беспокоиться и перестал жить. Каждый день ровно в шесть я просыпался на зов — стучать по жестяному барабану навеса. Мои попытки не оставили равнодушными соседей, и уже через пару дней они вступили в нашу группу — играть ноктюрн на флейте водосточных труб. Голуби, как вы понимаете, нам аккомпанировали.
Так я вставал, что ваш Солженицын в тюрьме с первыми петухами. Вставал с мыслью: воистину Пикассо не ведал, что творил, когда рисовал голубку Мира. Дикие голуби — глас горних труб, миниатюрная звуковая модель гибели Помпеи. Всё, что они оставляют после себя — дымящуюся кучку пахучего помёта. Великое счастье, ибо человек же создан для счастья, как птица для помёта.
Позже мне, конечно, растолковали, что делают они это не со зла. Так устроен их желудочно-кишечный тракт. Да, да, парить и срать, как птица для полёта, парить и срать на нас с небес. И не только на нас.
Ньютону стоило бы полежать часок под памятником Ломоносову. Он бы и не такое открыл.
Величайшие мужи столетий обласканы ими по самую макушку. Островский, вон, у театра стоит, удобренный, прямо иллюстрацией к «мучительно больно за бесцельно прожитые годы…» Пушкин никак не отделается: у него и выражение такое, будто музиного зелья в лицо словил. И ответить ей нечем.
Мы ж этим, сука, символам Мира, Третью Мировую устроим!
***
Так я себя и настраивал, пока однажды на рассвете меня не разбудили два коротких выстрела из воздушки. Я понял, что голуби уже не вернутся.
***
Вошла медсестра и спросила, кто выключил кварц. Глянула на белье, мельком — на капельницу:
— Когда кончится, скажете.
Было больше половины. Мама открыла глаза, и сухие серые губы пошевелились:
— Давно… я проснулась?
— Минут десять назад.
— А-а…
Она отходила от наркоза, а я всё говорил-говорил. Мне казалось, что так будет лучше, что стоит остановиться, и она уснет, а потом… Я рассказал все смешные истории, которые могли и не могли произойти со мной в эту неделю. Мама слушала, смеялась, улыбалась. Изредка я смачивал ей губы водой.
— Вы бы, может, ваткой… — спросила женщина с соседней койки.
Я взглянул на платок и почувствовал стыд провинившегося дитя.
— Вот, возьмите, — она протянула мне пачку с ватным тампоном.
— Спасибо, я только чуток.
— Берите. Берите, не стесняйтесь. У меня много.
Мама уснула, а я зациклился на платке, микробах, грязи, соплях. Как я вообще додумался смочить ей губы носовым платком? Через десять минут эти мысли меня утомили, и я принялся усиленно думать о другом.
Вспомнил, как встретил соседку на площадке, и речь зашла о голубях. Они живут у неё на карнизе, она их подкармливает. Я рассказал ей, как они стучались ко мне в окно. Два красивых, чистых, белых голубя.
— Это хорошая примета, — сказала она, помедлив, — Значит, всё у вас хорошо будет.
Я не стал говорить ей о выстрелах.
***
Вошла медсестра:
— Чьи цветы? Убирайте. Нельзя, говорю. Убирайте.
Мама спала, мерно дыша. Иногда она просыпалась, вспоминала, где мы, просила поставить цветы в воду.
Вазы не нашлось. «Моей маме вырезали пятисантиметровую опухоль, удалив тринадцать лимфоузлов, а вазы нет» — в такие моменты не особенно задумываешься о связи вещей.
Заведующая отделением куда-то пропала, сестёр было несколько, они работали посменно. Я освежил цветы под туалетным краном и подарил их лечащему врачу.
В палате, а может, и в отделении, а может, и в хирургии, все лежали «по звонку». Без связей очередь ползла неохотно. Опухоль расползалась быстрее. И вот, звонок прошел, маме вырезали вторую грудь, всё встало на свои места.
В вестибюле я чуть не столкнулся с двумя иммигрантами, по виду — гастарбайтерами. Один лежал на скамье, другой держал его за руку, о чем-то неустанно повторяя на своём языке.
Подошла женщина лет сорока, на широких, тяжелых ногах с выступающими под колготами округлыми икрами, чуть ниже — черные туфли, чуть выше — белый халат. Сжимая папку в руке, она недовольно сотрясала ей воздух:
— Чего? Выписка есть? Полис? Полис, спрашиваю?
Иммигрант растерянно лепетал что-то слезливое, едва разбавляя ответы каплями русской речи.
— Откуда ты такой? Откуда? Страна какая?
Его озабоченное лицо слегка подрагивало, пока он метался взглядом от своего больного друга к врачу.
— Из Чуркистана? Полиса нет — деньги нужны. Деньги, понял?
Я сорвал бахилы, швырнул в их корзину, вышел.
***
Солнце падало за горизонт, пуская по небу багровые реки зарев. Когда я спустился вниз, к супермаркету, уже стемнело. Бородатый, чумазый, потрепанного вида старик с пивком в руке (современный Диоген) энергичными взмахами зазывал прохожих вовнутрь:
— Скорей-скорей-скорей! Летим, летим по пиву отхватить. По одному успеете!
Мне вдруг представился конец света, где люди со всех ног летят в супермаркеты «отхватить по пиву». Небо затягивало мутноватой дымкой, тучи сгущались. «Скоро начнется дождь». Я купил молока и батон, сел в маршрутку. Молодая парочка спереди о чем-то оживленно спорила:
— Я те говорю!
— Да иди ты в жопу!
— Да правда.
— Да иди ты в жопу.
— Ну серьезно.
— Иди ты в жопу.
— Да ладно те.
— Да иди ты…
Газелька ехала, парочка не унималась, я думал о маме, о девушке в Питере, о дальности, о выстрелах, о том, как влюбленные голубки воркуют, пока все браки заключаются на небесах, а Пикассо рисует голубку Мира, и белая, она взмывает в чистое небо, крепко сжимая в клюве оливковую ветвь.
А там, куда мы едем, нас ждет Ной, потому что гнев Его стих, и Всемирный потоп прекратился, а значит, мы будем жить. Мне представился рай, где живут все влюбленные голуби, чьи оливковые ветви не долетели до ноев.
Дома я подобрал книгу с пола («Чума» Камю). «Книга о разлуке, кстати» — твоим почерком. Чуть ниже: «Я люблю тебя, мой хороший». Если поднести близко к лицу и пролистнуть, слышен запах твоих духов. Захлопнув книгу, как последнюю мысль о разлуке, я повесил мокрую рубашку сушиться, включил комп, открыл Вконтакте. Ты была в дороге, и новых сообщений не оказалось. Покрутил ленту: новый Бэтмен, новый Бэтмен…
Дикие голуби с простреленной грудью — символы мира, мира в огне, каким его видел Джокер.
Ветер за окном нарастал. По ту сторону горизонта, передавали по радио, залило Крымск.
Трубы Иерихона не получили широкой радиоротации. Всё, о чем я мечтал, — хотя бы пятнадцать минут с Моцартом наедине. Вот что мне выдал поиск:
«Моцарт — Реквием по мечте.»
Четыре минуты.
«Моцарт — Плач по любви.»
Три с половиной минуты.
«Моцарт — Последняя композиция. Он писал её всю ноч, а патом умер…»
Восемь минут.