Я не писал тебе с того времени, как 
вернулся. Не потому что вернулся не к тебе, я вообще вернулся к себе самому. Но ты почему-то этого не понимала и просила, чтобы я поговорил с тобой. Но я же считал это глупым и бессмысленным - что-то вроде повторного экзамена после полученной "тройки". И всегда разворачивался и уходил, чмокнув тебя на прощание в уголок губ.
Тогда я был ещё более наивен, чем сейчас, и верил, что Цой жив, а в телевизоре показывают правду. Сейчас я тоже в это верю, но зато не верю в тебя. Это как дети, привыкшие встречать Санта-Клауса в один отвратительный и, возможно, дождливый день (мы поговорим ещё об этом), вдруг обнаруживают в чулане рваную бороду с обрывками серебристых, но безнадёжно потускневших гирлянд. Санта-Клаус умер, а подарки превратились в выкроенные из семейного бюджета и давно испорченные кусочки давно ушедшего...
Сегодня я хочу рассказать тебе о некоторых вещах - когда-то они были общими, как верблюжье одеяло, а сегодня ты делаешь такой вид, будто я - мальчишка-подросток, а ты умная и до ужаса гордая старшеклассница. Иногда в такой ситуации я начинаю тебя хотеть. Но это ерунда и глупости...
Итак, начнём.
1.Сегодня слепит солнце и в воздухе невыносимо пахнет уже безвозвратно ушедшим летом. Я люблю этот запах - он как-то по-детски кружит голосу и зачем-то напоминает о чужих цветах. Я их рвал, заворачивал в газету и дарил тебе. Кто-то знал об этом, и в моем почтовом ящике каждое звенящее утро появлялась новая газета - там была реклама, но это, конечно, для вида. На самом деле, мне всегда было, во что заворачивать единственный цветок - наивный, но гордо, как пионер, тянущий к свету свой пылающий бутон. Разысканный мной среди сотен таких же, но совсем не по-пионерски полуувядшых.
Иногда вечер наступал резко, солнце исчезало почти мгновенно и тогда я не находил ни одной свежей и упругой, напоминающей твою грудь, розы. А наутро я слишком хотел спать, и цветы оживали без меня.
*****************Приходи вовремя - "потом" может никогда не наступить
2.
Интересно, ты знаешь, куда я пойду вечером? Когда-то ты угадывала даже тот час, когда я возвращаюсь. Нет, не потому, что мы обменивались детскими записками-отчётами о "красно-жёлтых" и не обязательно вместе проведённых днях. О ночах мы тогда не писали, впрочем, как не пишем и сейчас. Сейчас мы вообще ни о чём не пишем. И даже не говорим. То ли устали, то ли больше не о чем. Ведь звезды, иногда, когда нет облаков, складывающиеся в Кассиопею - те же, солнце всё так же заставляет меня покупать неведомо какие по счёту дешёвые, но стеклянные (так же положено!) очки, зимой (вот ведь ошибка природы) снова и снова идут дожди. Их стучащие капли все также умеют скрывать тёплые слезы, но уже не твои и не от меня.
Вечер, тот, в который я собираюсь уйти и о котором ты теперь ничего не знаешь - видится слишком прозрачным, нереальным, дрожащим и расплывающимся, как картинка в испорченном телевизоре. Я и сам не знаю, что там, а рассказать уже некому - вокруг появилось много людей, которые говорят, что я хороший и даже пушистый, а остальное - не в их компетенции. "Вы не по адресу". Я уже привык к тому, что мы - ты и я - ничего больше не угадываем.
******************Ничего в жизни не изменилось, кроме нас
3.
Я перечитываю Суворова и вспоминаю о танках. Лёгких, средних, тяжёлых, автострадных и плавающих, и даже о несуразных, словно игрушечных, танкетках Вермахта - книжка снабжена фотографиями, и даже такой, как я, легко может запомнить, как выглядят разные машины. Я и тебе рассказывал о танках - факт, что железка с индексом "А" сбрасывала гусеницы и могла мчаться по шоссе, повергал меня в шок, переходящий в туповатое подростковое восхищение. А ты смеялась, называла меня дураком и занудой, и читала мне вслух Цветаеву. Хотя, может быть, это была Ахматова.
Я лишь запомнил, что автором была женщина и писала, кажется, тоже для феминизированных коллег по полу. И лишь иногда - для мужчин. Она, непонятной и сомнительной ориентации поэтесса, наверное, тоже умела рвать прямоугольники писем, сжимать кулаки до проступающих из-под побелевших пальцев капелек крови и смотреть в никуда. Я спрашивал, зачем ты мне это читаешь, а ты снова звонко смеялась, ерошила мои грязные волосы и прикладывала пальчик, пахнущий мылом Palmolive, к моим губам. Мне казалось, что ты смеёшься надо мной и обижался.
Уже в другом веке и на другом континенте, совсем не в той квартире, но тоже абсолютно не убранной, я снова читал Цветаеву и пытался читать Ахматову. Я снова обижался, потому что посреди строк вспоминал тебя. Хотел и пытался забыть, но зачем-то вспоминал. Уголки глаз начинали предательски дрожать, как осенние листы, я отворачивался и шептал: ничего же не было....ничего....это всё неправда...нас больше нет...никогда уже не будет....
*****************Мы всё помним, даже, если этого совсем не хочется
4.
Я не знаю, почему кинотеатры так и не стали для меня чем-то хорошим, приятным и близким - таким же, как мой затёртый до блеска, с пятнами от тогдашнего дешёвого, а потому невероятно популярного среди нас, пива. Я ходил в этом свитере в разные общественные места, а иногда даже к тебе, и это казалось естественным, как отсутствие секса в детском саду или, скажем, в СССР. Я не ходил в нём только в кино, я вообще туда не ходил, предпочитая подъезды побитых временем четырёхэтажек постройки неведомых мне семидесятых и реже - близлежащие, далеко не самые популярные, а потому - безумно уютные парки.
В них было чертовски хорошо даже в полном одиночестве, можно было молча пинать шуршащие остатки лета и не отвлекаться на дурацкие разговоры ни о чём. Я не ходил в кино, хотя рядом было два облезлых (время реставраций и приватизации пришло позже) кинотеатра. Таких, что даже сейчас своими нелепо громоздкими очертаниями и влажными тенями под крышей они напоминают разорванный шоком Норд-Ост.
Я не знаю, почему я не ходил в кино. Быть может, потому что та, самая первая не пришла - нервно сжатые в руках билеты пришлось разорвать на мелкие кусочки и не глядя, совсем никуда не глядя, бросить в снегопад. Клочки несостоявшегося счастья становились частью снежной стены, на меня падала бумага и блестящие, сюрреалистические снежинки...где что, было уже не разобрать и я не отряхивался.
А может я не ходил кино, потому что в книгах любили, отвинчивали друг другу головы, целовались, занимались сексом, стрелялись, разрушали города, расследовали дурацкие однообразные убийства более красочно, живо и очень подробно - так, что я даже тебе забывал позвонить. (Цветаева и Ахматова не обладали таким свойством тогда, не обладают и сейчас - может я просто не дорос, а может, потому что тебя всё равно нет).
Сегодня кинотеатры другие. Там светло, просторно, а на сиденьях зала можно даже пить пиво, заниматься любовью и спать. Иногда там гремит музыка и продают экстази - все делают вид, что так положено и по-другому никогда не было. Зачем-то в кинотеатрах есть поп-корн и солёные печенья - я не люблю их хруст, он напоминает мне о кафе, где ты прогуливала школу. Ты приходила туда, потому что тебя не выгоняли и ты могла купить даже пиво.
Но я, подруга, все равно не хожу в кинотеатры - не привык, да и ты, кажется, не особо хочешь. Шелестят страницы...там снова начинается чья-то новая жизнь.
**************Даже если я изменился - не исключено, что тебе это кажется.
Подруга, ты ведь где-то рядом? Или мне тоже это только кажется?
Ты не отвечаешь, а в трубке снова чеканно-вежливое: "абонент вне зоны действия сети...". Как записанный на пленку голос из треснувшего автобусного динамика...голос, совсем не похожий на твой...позвоню позже...
В другой жизни. Когда меня уже не будет.
Алматы. Первый день октября. 2004-й год.
Девять лет и двенадцать дней спустя. Той, самой первой осени.