Он долго не мог заснуть в ту ночь, понимая, что в такие ночи отдаваться писательству приятнее, чем отдаваться мечтам. Он долго лежал в кровати и проворачивал в голове немыслимые сюжеты, понимая, что на утро от них останется лишь пыль. Все-таки, он поднялся и налил себе воды. Было тихо –даже уличные собаки не хотели лаять. Понимая, что сон не стоит тех усилий, которые он на него потратит, он одел свой бежевый халат, и спустился на кухню - хотел приготовить что-нибудь вкусное для своих человечков из гаражной музыкальной шкатулки. Никто не стонал, не кричал, не играл на гитаре. Никто ничего не делал, что было редкостью в этом доме. Ему это не нравилось, он ненавидел тихие места, там он слишком много думал. Стряхивая пыль с книги по кулинарии, он думал о том, как хорошо было бы сменить имя, остановить часы. Чтобы было немного больше времени для того чтобы пропасть как личность.
Он поставил духовку греться, закурил. Перед ним на столе лежал старый молескин, на резинке зацепилась ручка. Кто-то тихо застонал. Он бил пальцами по бумаге, нервно и четко. Он не знал, как начать рассказ, и как закончить то, с чем он жил вот уже несколько месяцев. Стоны усиливались, и к тому времени как он поставил в духовку сырое мясо. Темнота источала его имя хриплым женским голосом. Он слабо улыбнулся, начал искать пачку сигарет взглядом, увидел ее на подставке для сигарет.
- У всего в жизни есть свое место. – он говорил громко. Он говорил, чтобы его слышали.
- Покорми меня. – она говорила тихо. Она говорила, чтобы говорить.
Он закурил, без всякого удовольствия или желания курить. Этот жест казался ему драматичным. Он пошел в сторону ее рта, тихо открывая дверь. Она слабо улыбнулась.
- Эта улыбка. Хочешь докурить? – он поднес сигарету к ее губам, рот наполнился слюной, которую она не успела сглотнуть. Его пальцы увлажнились, бумага на фильтре размякла. Она откинулась на стуле и громко выпустила дым длинной неразборчивой струей.
Девушка сидела на деревянном стуле, грубом, будто его сделали из влажных досок - ото всюду торчали мелкие щепки. Они впивались в ее тело. Ее руки были связанны сзади, на веревке была кровь – вчерашняя, сегодняшняя, и та, что будет завтра. Длинные волосы падали на лицо, губы кровоточили от сухих трещинок, она постоянно их облизывала. Ее голое тело… оно пугало. Бледное и сухое. Это было тело человека, которого насилуют каждый день во всех позах камасутры. Или глубже.
- у тебя уже встал? – безразличный тон, в нем было что-то от нежности. Он взял ее лицо в руки, взглядом избегая глаз, потом вцепился в волосы. Она взяла в рот его член.
Когда он сделал это в первый раз, ей было больно. снаружи и внутри. Сейчас, она думала только о том, что когда закончит, он даст ей покурить и чего-нибудь поесть. Через десять минут она проглотила его сперму и снова улыбнулась.
- Эта улыбка. Она как будто потухла. Прости меня. Прости. – он сел рядом с ее ногами, сухие слезы никуда не падали. Исступленно гладил ее по царапинам, эти ноги.
- дай покурить. Только… только посмотри на меня. Марк, ты слышишь? – она начинала истерить.
Он поднял на нее глаза.
- Послушай, Марк. Ты слышишь? Не уходи потому что тебе стыдно или не приятно. Дай покурить. Принеси еды. Я больше не буду тушить сигареты о твои руки. Марк, ты не должен чувствовать вину передо мной, слышишь? Ты слушаешь меня? Тебе не должно быть стыдно.
- Улыбнись мне? Ты еще можешь мне улыбаться? Вот сигареты. – он кинул пачку ей на колени.
- дай мне в рот. Положи ее мне в рот. Мои руки связаны.
- Я принесу тебе еды. Мясо уже готово, ты подожди тут. – он стряхнул ее запах с халата и почти бегом вышел из ее комнаты обрывисто говоря толи о том, что это должно прекратиться, толи цитировал Бродского.
В ту ночь в ее комнату он больше не вернулся.