12. Эй, зайка, иди к мамочке.
Прошло две недели с того дня, как я видела Мидзуки в последний раз. Я уже не сомневалась в том, что он не вернется. Полиция города ходила на ушах, пытаясь найти пропавшего молодого рабочего книжного магазина. Самого обычного, ничем не примечательного парня… «Зачем ему было исчезать? Он молод. Трудоустроен. Конфликтов с окружающими не было. Не агрессивен и не склонен к суициду. Наркотики не употребляет. Ведет мирный образ жизни. Живет с прекрасной девушкой… С чего ему выкидывать нечто подобное?» - недоумевали полицейские... Откуда им было знать к чему он склонен, и что творилось у него в голове в тот день? Но стоило отдать им должное за то, как усердно они пытались найти его – хотя все эти люди словно копошились в стоге сена, пытаясь наткнуться на крошечную иголку. На иголку, которой, может, уже и не было в этом стоге…«Эй, детка, иди к мамочке…» - вдруг сказал кто-то в моей голове. Мысли были полупусты, поэтому фраза гулко стукнулась о стенки черепа и еще несколько секунд отдавалась эхом в мозгу. Детка… Мамочка… С чего бы это?
Конечно, я не разбиралась в умных книгах и во всех этих классических писателях так хорошо, как это делал Мидзуки, но все же, я устроилась продавцом в книжном, заменив тем самым его. Все были безмерно счастливы тому, что не пришлось искать замену. Хлопот здесь не любили. Но не обошлось без оханий, аханий, и даже украдкой скатившихся слезинок, когда я рассказала о том, что была девушкой Мидзуки, и о том, что он пропал некоторое время назад… Моя жизнь в той форме, в которой я ее проживала, не изменилась вовсе, разве что – наполнение стало иным. Без него все стало иным… Это как налить в черный глиняный кувшин с непроницаемыми для глаза стенками молоко, когда обычно там находилась вода. Но никто ведь не заметит этой небольшой подмены. Компоненты иные – ситуация та же. Но вот если рассказать во всеуслышание, что воду нагло заменили на молоко – все повздыхают, порассуждают на тему «ах, а ведь с водой было лучше, какая жалость», да и забудут обо всем, свыкнутся с этим. Так было и со мной. В те дни я ощущала поддержку окружающих буквально кожей – настолько интенсивно они выражали свои переживания и сочувствия. Но для меня, боящейся не только людской лжи, но и чрезмерного человеческого внимания и участия, помощь превратилась в наказание. Благо у всех полно своих забот, и с течением времени воспоминания даже о многих глубоких потрясениях затираются в суете их жизни, словно у фотографии обтираются края оттого, что слишком много людей подержало ее в руках…
В этих смутных терзаниях прошел месяц. Целый месяц пролетел мимо меня, пронесшись со скоростью «Синкансэна» так, что только пряди волос успели всколыхнуться и растрепаться на ветру. Луна убывала и нарастала, шли дожди, и светило солнце, собаки все также беспечно грелись в по-летнему ласковых лучах, лишь изредка прерывая это занятие отрывистым звонким лаем вслед проносившейся машине или неприглянувшемуся прохожему; я ела, пила, спала, ходила в туалет, ходила на работу… и по ночам, перешептываясь с ветром, сокрытая во мгле маленького балкончика, я грустила по Мидзуки и по его лучистым глазам. «Пост фактум» пришло пустое осознание - он исчез до того, как я смогла бы называть его по имени… Мики… Мики… Я смаковала звучание имени Мидзуки и понимала, что даже не знаю кандзи для него, а между тем в голове крутились глупые на первый взгляд слова: «Эй, зайка, иди к мамочке…»
Утро было по-упрямому солнечным. Казалось, что в такое утро ни один человек на земле не имеет права грустить или же горевать. Наспех позавтракав, я в глухом одиночестве оделась, тщательно зашнуровала ботинки, оправила густую челку, тяжело спадавшую на глаза, сунула под мышки туго набитую комиксами сумку и направилась на работу. Выхожу я каждое утро слишком рано, но все же, собираясь, я всегда поторапливаю себя, чтобы потом иметь возможность неспеша вышагивать в сторону метро, считать крышки от канализационных люков, ходить по белым полосам или тискать соседских кошек, бродящих по округе. Итак, я шла на работу, по обыкновению растягивая время, и вдруг ни с того ни с сего мне на макушку просыпалась горсть медяков. Я задрала голову, щурясь на по-утреннему пронзительно-голубое небо и, наконец, поймала взглядом виновника недоразумения, методично перетряхивавшего какое-то тряпье. И ладно бы, можно перевести такое в шутку, рассказать знакомым, посмеяться вместе над подобным милым случаем. Но случай теряет остатки своей «шуточной милости» при учете того, что:
1. Как вообще можно перетряхивать такую древне-ископаемую ткань?
2. Да еще и МНЕ на голову??? МНЕ?
К тому же, я бы отметила, что это довольно больно, когда на тебя без всяких предупреждений сыплются медяшки. Хоть и со второго этажа, но все же, больно. И тут я, как обычно это за мной водится, НЕ вытерпев и НЕ пройдя мимо, взорвалась:
«Болван, разуй глаза! Ты что не видишь – тут люди ходят! А ну прекратил тут махать своими тряпками! » В гневе я ужасна… Бедняга рассыпался передо мной в извинениях чуть ли не битый час. Впоследствии оказалось, что этот «болван» - жутко милый, но крайне рассеянный парень, у которого проблемы не только с памятью, но и вообще много с чем еще, включая слух и зрение. Я не переставала удивляться, как при такой степени близорукости ему в голову вообще приходить мысль перемещаться по квартире без очков. Все косяки и углы столов принадлежали ему и только ему на все сто процентов, или даже на сто десять.
- Либо он мазохист, либо у него свои, неизвестные нам с тобой, тараканы в голове, - разумно заметил мой внутренний голос.
- Экий ты догадливый, скажи еще, что у тебя их нет, – тут же огрызнулась я в ответ.
В общем, так мы с ним и подружились. У него были замечательные запястья и жутко милая улыбка. Я как всегда покорилась его внешностью, но узнав поближе, поняла, что кроме того - он очень хороший человек. И он не просто очень хороший человек – он ОЧЕНЬ хороший человек в самом глубоком понимании этого слова. И этого было достаточно для того, чтобы сблизиться с ним. Я никогда не рассказывала ему о том, что раньше я сбегала из дома, жила с парнем по имени Мидзуки, о том, что он без следа исчез… Я не хотела ничего ворошить, и думаю, он отлично понимал это и никогда ничего не расспрашивал. Он просто принимал меня с моим одиночеством такой, какая я была. Но однажды я спросила его, была ли причина его одиночеству.
- Неужели у тебя нет кого-то особенного, Мамия? – я заглянула ему в глаза и увидела там лишь напряженную грусть, вытеснившую мое до неузнаваемости искаженное отражение.
- Был. Особенный человек. Он был. Но он ушел. Исчез так, как исчезает густая пена океанских вод, разбиваясь с волнами о камни утесов. Без следа… Он был прекраснее звездного неба. Прекраснее солнца. Он… он лишь… я лишь… я лишь хотел находиться рядом с этим человеком – не более, - он тяжело вздохнул, - но он оставил меня, не сказав ни слова. Что мне было думать? Я тогда ничего не мог понять, и сейчас не могу. И я начал думать, что причина во мне. Я пытался убить свои чувства, но это было слишком сложно для меня… Я не смог… - по его по-детски нежным, но довольно бледным щекам одна за другой скатывались струйки слез. Скапливаясь на подбородке, они зависали, мягко покачиваясь перед тем, как упасть тяжелыми каплями вниз и впитаться в ткань его рубашки, оставляя на ней еле заметные разводы.
- Эй, Мамия, должно быть у него была веская причина. Но ведь ты любишь его – и это прекрасно. Нельзя разрушать в себе чувства. Если оно было дано тебе, то никто не имеет права отбирать его у тебя. В твоей любви нет ничего плохого, понимаешь? – я сжала его холодную ладонь, а взгляд скользнул по мокрым пятнам на темно-серой ткани. И вдруг мне подумалось, что они, эти разводы от прозрачных слез, и были свидетельством боли оставленного кем-то человека. Вот она - цена неразделенной любви. И у него не осталось ничего кроме этих слез на рубашке. Но ведь теперь у него есть я… И я его не брошу.
- Зайка, иди к мамочке, - впервые в жизни я обнимала кого-то с такой непривычной мне, казалось какой-то материнской, нежностью. Но в тот вечер нам обоим было так тепло и спокойно, как уже давно не было ни одному из нас по-отдельности.
Еще через несколько дней, когда разговор снова зашел об оставившем Мамию человеке, я поняла, что это был он, мой Мидзуки… Имя, место работы, внешность, марка сигарет, милая привычка бормотать во сне и, казавшаяся многим феноменальной, способность оставаться трезвым после десятка банок пива – все это было его, Мидзуки Мики. Это был несомненно он. И тогда я поведала часть своей истории. Самые яркие дни, прожитые с таким дорогим сердцу человеком, казалось, рисковали поблекнуть совсем скоро. И я, испугавшись того, что не смогу удержать эти воспоминания в голове, делилась ими с Мамией. Да. Сначала мы были не в лучшем из своих состояний, шок… возможно это был шок, время от времени нервное молчание сменялось диким, скорее истеричным смехом, сходившим на нет и перекатывавшимся в тупую боль, стискивавшую в грудной клетке маленький комок мышц размером с кулак…
«Мидзуки, я нашла того, кому ты разбил сердце. Видишь, теперь нас даже двое – возвращайся скорее…» - шептала я по ночам в густую тишину прохлады, надеясь, что мой привычный друг донесет эти слова до слуха Мидзуки. Но ветер не передал ему моих слов. Он просто не смог попасть туда, где Мидзуки находился. И слово «далеко» не значило совершенно ничего, когда речь заходила об этом месте. Дистанция не имеет значения, когда у тебя нет координат точки назначения, и когда ты не знаешь способов приблизиться к месту назначения. Уместнее были бы слова «просто НЕ здесь»… Он ушел в НИКУДА. И это никуда было более реальным, чем мы можем себе представить.
Понимание этого пришло ко мне спустя два месяца после его исчезновения.