он был из тех, кто смотрит на дождик сверху.
он слонялся без дела, был склонен ко всем падежам.
иногда он горел, и вставали стенка на стенку
те ладони, неприспособленные для аплодисментов,
что становились коржами для языкового ножа.
он был медлительным, как признанье любимой,
как прохлада и свежесть, как пытки Гестапо.
он был словесным супергероем, неуязвимым
и суперстарым, как умудоханная черепаха
Тортилла.
он был всеми тремя временами одновременно,
когда взвинчивал ус и выпивал свой коктейль.
ну а в пастеле, в пастеле он, говоря откровенно,
был тот ещё мачо, развратник, мудак и кобель.
филобогини кричали: - давай, проспрягай же!
- поспрягай меня, большеглазая черепаха!
он спрягал. повторяя слогами, как попугайчик,
все черты их характера с первого взмаха.
так он жил, в своём луженом мире силлабо-тонических звуков,
пока добренькой дядечка в белом халате к нему не пришел.
и не сказал, что давай-ка, де Сада и Мазоха хватит. Наука
всё подтвердила — ты рядом не спятил, дружок.
так отправляли инопланетного мальчика из военкомата
прямо в теплую, добрую, нежную часть,
где он мог вспоминать тех. конструкции, разве что, мата,
быстрым, смелым, тупым мужиком научась
выживать.
женский род по нему не особенно плачет.
льется пойло в разинутый рот мужской.
тот, кто раньше был мальчик,
стал никакой.
* * *
вы говорите, армия меняет. ну да, меняет. шило на говно.
и из поэтов делает фанеру. а из фанеры - в общем, ничего.
тот парень вяжет варежки из пряжи, забыв о музе и пути.
скажите, кто ему подскажет, где рифму к дембелю найти?
ни лыка — только варежки и сопли.
мотает их на выбитый кулак.
хороший был поэт... особый.
а где-то по казарме сохнет
какой-то поэтический мудак.