Акт первый.
За мной гонится вязаный мужик с нунчаками, выкрикивая время от времени цепкие немецкие ругательства. Он все время меняет траекторию, делает кувырки в воздухе, сальто и всякие другие паркурские финты. Не понимаю, зачем, ведь я бегу по прямой. Забегаю в метро, первое, что вижу: гигантский Чебурашка поёт навзрыд "Bu aksam olürüm", тоскливо-скрипучую турецкую песню человека, который сегодня вечером собирается себя убить. Найс. Что-то тянет меня за волосы назад, больно, ай, ай, больно. Вязаный чувак меня настиг. Его мстительная пряжа проникает в мои уши, рот, застилает глаза. Щекотливые петельки чешут горло изнутри. Хочется чихать. Задыхаюсь. Задыхаюсь. В агонии трясутся мои ватные ноги. Нет, не трясутся, их кто-то трясет. Bu aksam olürüm.. "Вставай! Доча, вставай!". Sirf senin icin.. "До-ча, просыпайся!". Beni olüm bile anlamaz! Чебурашка орёт как стадо половозрелых буйволов, вязаный человек мычит что-то, продолжая меня душить, я хриплю и пытаюсь среди всего этого сюра схватиться за что-то настоящее. За мамин голос.
Открываю глаза. "Пойдем со мной на похороны. Умерла бабушка З".
Кто это?
Акт второй.
Вчера ночью у нас прорвало трубу, воду в спешке пришлось перекрыть и все мои более менее носибельные вещи застряли в стиралке. Вызволить их сможет только приход сантехника сегодня в обед. Так что, выбирая между черной футболкой с кругами ада и розовой со слащавой надписью о том, что я люблю свою жизнь (откуда у меня такая, вообще?), я как адекватный человек выбрала первую. Наверное, это было не самое верное решение, потому что печёт в ней страшно, чувствую себя сухариком на противне в духовке. Мы стоим на солнцепёке, пока мулла читает лекцию о скоротечности жизни. Его зычный голос режет наши подплавившиеся уши без особых усилий, раскатистое "а-а-а" в каждом слове заставляет забыть о предмете речи, отдает эхом в минарете, возвращается коротким мягким "а" на наши горячие головы в цветных платках и расписных тюбетейках. Я подсчитываю перекрестившиеся С на женских головах, целых семнадцать полиэстерных шанель, ну надо же. Ещё три дольче-габбана и два эрмеса. У мужчин тюбетейки ноу нейм, но это компенсируется рэйбанами. Любовь к лейблам -- это какой-то народный феномен. Мальчики за моей спиной бегают по газону и ловят кузнечиков. В доме через дорогу играет Joy Division. Мулла в белом тюрбане (интересно, сам завязывал?) взывает к нам из под тени тополя, рассказывает о самопожертвовании, эмпатии и о том, как важно уметь представить себя на месте ближнего своего. Прекрасно, должно быть, тополь-то пушистый. Читается погребальный намаз, тело в ковре уносят в большую машину. Мулла уходит за угол покурить. Вредная профессия. Кто-то взвывает, и начинается то, что называется жоктау, самая непонятная вещь в культуре моего народа. Я понятия не имею, как выглядела умершая бабушка и кем была, и мне сложно проникнуться плачем женской толпы. Больше всех причитает женщина в оранжевом капюшоне, двадцать минут назад она подходила ко мне и спрашивала, как звали апашку и сколько ей было лет. Какая-то резкая жилистая женщина кричит, чтобы все быстрее проходили в автобус, подталкивает всех к выходу. Поминки в кафе "Богема". Специальное место для эрмесов и шанелей.
В автобусе одна женщина спрашивает у другой, почему такая спешка. В ответ слышит "Нужно всё успеть до часу, потому что в два там свадьба".
За час в театре сменятся все декорации.
Акт третий.
Мы сидим за крайним слева столом, у меня отличное поле зрения, наблюдаю картину маслом: все женщины сидят, выставив локти на столы и потирают пальцы, как бы невзначай поигрывая своими кольцами и перстнями; если бы движения глаз фиксировались как шаги и переступы ног, то тут была бы дискотека. Шух-шух, присмотрелась, оценила, пошла дальше. Серьги, кольца, билезики, цепочки. Настоящее золотое барокко. Лица у всех благородно-трагично-достойные. Выделяются только два стола. Один с самыми возрастными апашками с потерянными глазами и второй с заплаканными родственниками. Их я тоже не знаю, но на них мне смотреть больно. Мулла снова читает лекцию, все сидят тихо, склонив головы. Тут появляется процессия людей с подносами бешпармака, разносится райский запах конины. Начинается шуршание и переговаривания. Мулла недовольно просит еще пять минут сабыра-терпения. Люди, собрав волю в кулак, пилят глазами посверкивающие кусочки темного ароматного шужыка. Мулла говорит еще минут пятнадцать, о чем -- никто не знает. Все шепчутся о новостях, чьи дети нынче закончили школу, а чьи универы, чьи дочери успешно вышли замуж, а чьи родили, кто съездил на экспо, а кто в Турцию, где купить такую юбку и сколько нынче банок варенья закатали. Мулла предпринимает последнюю попытку увлечь своей пламенной речью, терпит крах и покорно садится, отправляя первую ложку бешпармака в рот -- подавая сигнал к старту. Тут внезапно становится тихо и слышно только стук ложек о тарелки и редкие вопросы официантов "вам с газом или без?". Потом к микрофону подходят бабушки и зрелые женщины, рассказывают, каким хорошим человеком была З. Все кивают, пожевывая. Я узнаю, что лет ей было 79, имела 8 детей, 19 внуков и сколько-то правнуков, все разбросаны по городам Казахстана. Восемь детей -- это очуметь. Бабушка в платке необычайного бирюзового оттенка рассказывает что-то о их юности и песнях, которые они любили, но я ничего не слышу, потому что шуршат пакеты. Какая-то заботливая женщина ходит по рядам, смачно отрывает и раздает целлофановые пакеты. Мясо быстро исчезает с подносов. Появляются официанты и другие молодые парни и девушки (внуки, вестимо) с чайниками. Девушки в длинных юбчонках и с одинаковым цветом гель-лака на ногтях юрко наполняют пиалки. Женщины смотрят благосклонно и опять же оценивающе (для сыновей, вестимо). Слышу над своим ухом "Чай будете?". Поднимаю голову. Человек в черной тюбетейке и в футболке с Мэрилином Мэнсоном украдкой улыбается и наливает в мою пиалку чай с молоком. "Я пью черный, но спасибо". "Я так и подумал, но тут только с молоком". When Nirvana meets Manson. Бабушки продолжают речи, вспоминая рождения детей З. и какие тои устраивались по этим поводам. Пакетики шуршат, печеньки интересной формы, конфетки и даже сахар-рафинад покидают тарелки. Появляется женщина в строгом брючном костюме и шепчет что-то жилистой женщине, сажавшей всех в автобус. Она встаёт, забирает на полуслове микрофон у бабушки и благодарит нас за то, что пришли, активно жестикулируя в сторону выхода. Пакетики шуршат presto e forte. Вставших подталкивают к двери, официанты рысью очищают столы. Появляются люди с шариками и лентами. Кто-то начинает устанавливать аппаратуру. Где-то начинает играть Кайрат Н. Мулла кричит, чтобы его пропустили. Выходим на улицу. Там уже припарковалась кучка машин в ленточках. Я оборачиваюсь, чтобы еще раз взглянуть на Богему, место, где так ясно чувствуется цикличность жизни.
Из окна мне машет Мэнсон.