Меня определили в группу, где каждый был примерно моего возраста. Были ещё группы, там собирался всякий сброд. Малолетки, или не совсем, и каждый со своей особенной болячкой. Правда, в моей группе тоже не без урода. Я не о себе, конечно! Там было человек десять, если считать со мной. Были и алкоголики, и наркоматы. Был один кинорежиссер и пара поэтов. Была одна девчонка, которая торговала пиздой, пока родители не отыскали её среди тысячи подобных ей бабочек, а потом упрятали сюда. Каждый из них ненавидел тех, кто их туда упрятал. Со мной же такого почему-то не было. Я был слишком добрым, чтобы посчитать Валеру своим врагом и до последнего верил в то, что это все к лучшему.
Каждый четверг у нашей группы проводилось собрание, когда каждый высказывался о том, как до всего этого дошел, почему оказался здесь и как скоро он отсюда выйдет. Это было что-то вроде экзамена – каждый высказывал свои догадки насчет того, когда закончится его реабилитация. Типа как если бы вас спросил преподаватель на экзамене, мол: «Сколько, по-вашему, вы хотите получить? Четыре? Пять?», а если ты отвечал: «Я считаю, что ответил на пятерку!», то препод заваливал вас вопросами, и упреками, типа: «Что же вы хотите! Не жирно будет? Вы же на пятерку и не ответили ничего!». Так же было и на тех собраниях. Некоторые говорили о том, что выйдут оттуда только в следующем году, кто-то говорил, что выйдет к следующей неделе, а кто-то вообще уходить оттуда не хотел. Были и такие персонажи. Таких было немного, их называли староверами. Зачастую они вели себя молча, говорили только на собраниях, а иногда даже и на собраниях молчали, ведь по их лицам итак было ясно, что уходить они никуда не собираются, в виду того, что пробыли там уже слишком много. Типа, как помните, в фильме «Зеленая Миля»? – Там был один старик, сидел на пожизненном, а к середине фильма ему изменили приговор, освободив после нескольких десятков лет заключения. Тому старику уже под сраку лет было, и он ко всему привык, и тут хуякс – его отправляют в свободное плаванье! Он всю свою молодость прожил в тюрьме, а как жить на воле он не знал. Он даже стараться не стал – просто снял квартиру, кинул веревку под люстру и повесился нахуй. Так же было и со староверами, ведь если бы их отпустили, кто знает – возможно, ни одного из них бы не осталось уже к концу следующей недели.
На собрания обычно отводился час, может быть полтора. Каждому из десяти участников группы давали слово, а если кто-то был не готов поделиться своими болью и страданиями – слово отводилось дальше, по очереди. Чем быстрее мы заканчивали свои речи, тем сильнее поднималось настроение у нашего психолога – Марины Витальевны. Она-то знала толк в том, чтобы накатить как следует. Она была в разводе, с последним четвертым мужем у нее произошло банальное не схождение характеров и вот – в сорок с лишним лет, она приехала слушать наши рассказы, частенько в нетрезвом виде, что особенно бесило некоторых ребят из моей группы. Искусно пряча фляжку во внутренний карман пиджака, она частенько давала слово кому-нибудь из парней, а затем выходила в туалет. Возвращалась она через пару минут, живая, веселая, искренняя и настоящая. Все понимали, что она бухает, но сказать ей было нечего.
Я помню, мы собрались однажды, на таком вот собрании в четверг. Слово взяла девушка по имени Галя. У Гали были родинки по всей спине, а ещё была грудь третьего размера и впалые щеки. Зеленые глаза и красная помада на губах. Она встала со своего стула, окинула взглядом всех присутствующих в зале, а затем начала:
– Было у меня одно свидание, – сказала она. – Он был весь из себя галантный, руку подавал, двери открывал, сигареты поджигал и вообще был мужчиной с большой буквы. Ну, вот и чего греха таить – я ему дала. В первый же вечер, потому что давно у меня не было секса, и этот чёрт казался мне достойным кандидатом. Мы поехали к нему домой, а через полчаса он кончил мне на сиськи. Обычное дело, в принципе, если бы через пару дней мою грудь не покрыла мерзкая сыпь. Я пошла к гинекологу, а он такой: «Извините, милочка, но вам нужно к дерматологу». Ну, пошла я, значит, к дермалогу. Грудь он мою посмотрел, пощупал, помял, помацал, и говорит, значит такой: «Похоже, что вас заразили каким-то вирусом»! А-то я блядь не знала! Врач сказал: «Это очень странный вирус. Он есть только в сперме, да и то, может появиться у носителя, то есть – мужчины, только в случае если он имеет близость с животными, или что хуже – с трупами». И вы представить себе не можете каким было мое удивление, когда я написала тому хую, мол: «Где ты работаешь?»… он… работал… в морге!
Она мне понравилась. Галя оказалась девушкой со вкусом, если можно так сказать.
Иногда нас выводили на уборку двора.
Когда на дворе уже наступила осень, листьев было так много, что убирать их без помощи больных оказалось невозможно. Работать я не любил, и при любом удобном случае старался избегать этой возможности. Учитывая то, что от работы освобождали только больных с осенним обострением, что зачастую выражалось в конвульсиях и подступах пены изо рта – я симулировал обострение. Стоит признать, что получалось у меня не лучше, чем у Шварценеггера получилось бы станцевать с труппой Черного Лебедя, однако это срабатывало. Меня освободили один раз, потом второй, а на третий день мне начали угрожать главврачом. Угрожали, преимущественно медбратья, кстати (!) о медбратьях здесь можно ещё много чего написать. Например, каждый второй медбрат имел близость с какой-нибудь девушкой, что проходила лечение в больнице. Такие девушки как Галя, частенько вызывались медбратьями после отбоя, а возвращались только через пару часов. Возвращались побитыми, поношенными и вообще во всех смыслах уставшими. Тех же, кого медбратья оставляли в стороне – искали траха по-своему. Да. Не удивляйтесь. Конечно, в больнице была такая же жизнь, как и за её пределами. Здесь ели точно так же, спали точно так же, разговаривали преимущественно точно так же, и ебались, соответственно, тоже.
– Рябинин, вставай! – крикнул мне один из медбратьев, когда я косил от работы. Нас поднимали в самую рань, и заставляли работать до обеда. А после обеда – до вечера.
– Не пойду. У меня обострение…
– Хуйня это. Если не пойдешь сам – придется звать Бориса Аркадьевича.
– Зови, – сказал я, зарывшись лицом в подушку.
Я брал их на понт. Я до последнего думал, что им не с руки связываться с главврачом, а в итоге обосрался. Они его позвали и привели к моей койке.
– Так-с! – воскликнул он, глядя на меня. – Косите, Арсений?
– У меня обострение, и вообще – иди нахуй.
– А вот ругаться не стоит… я посчитаю до трёх, и если вы не встанете, я прикажу вколоть вам два кубика Нейролептика. Такие как раз способны успокоить больного до состояния овоща. Это, если вы не знали… Вы же говорите, что у вас обострение – вот я вам и помогу…
Теперь уже они брали меня на понт. Причем брали очень профессионально.
– Да-да, вкалывайте, мне похуй, – продолжая я, как ни в чем не бывало.
– Ну, так что? Я начинаю считать?
– Начинай, но сначала свали нахуй.
– Раз… Два… Три…
Пришлось встать. Борис Аркадьевич ушел, а медбратья вывели меня во двор.
Обычно те девушки, что искали хорошей ебли – обходили меня стороной. Я был слишком вычурным, по их мнению. Был среди нас один парень – Паша Никольский, бывший музыкант, которого вытащили из петли и привезли сюда, так вот он – он знал толк в том, чтобы как следует произвести впечатление. Девушки вокруг него штабелями складывались. Но один раз, мне все-таки обломилось. Я тогда убирался в сарае, когда ближе к обеду, ко мне заглянула девушка из параллельной группы, а в той группе, между прочим, было ещё больше нимфоманок, чем в моей. Бабы так и текли от мысли, что им кто-нибудь засадит. Прежде я её видел всего пару раз, а когда она пришла, я и вовсе не узнал её в лицо.
– Ты ещё долго? – спросила она. – Может, давай поебемся?
Ну нихуя себе! Подошла такая, и спросила, как будто делает мне ни в рот ебаться какое одолжение.
– Давай, – ответил я, в то время как на самом деле думал «А что, так можно было что ли?». Оказывается, что да. Просто такой, подходишь и спрашиваешь. А там уже как пойдет.
Я завалил её в темном углу сарая, где было постелено что-то вроде одеяла, хотя больше это походило на спячку для бомжей, только воняло по легче. Потом она сняла свою фуфайку, помогла снять мою. Мы возились минуть пять, а когда разделись – она завалила меня на спину и села сверху. У меня к тому моменту уже встал. Шишка горела так, что словами не описать, аж до боли! Она села, выпустила немного смазки и мы поскакали. Потом она начала кричать что-то, а я пытался заткнуть её рот ладонью. Я понял, что если она не замолчит, то нас, блядь, поймают. К тому же, уже скоро меня должны были забрать на обед.
Она скакала на меня минуты полторы, а потом заорала снова.
– Замолчи, ёб твою мать!
– Скажи… скажи, что я шлюха! – крикнула она.
– Ты – шлюха! Замолчи, шлюха, ебать тебя нахуй!
Потом она начала распускать руки. Она кусала свои губы и одновременно с этим била себя по щекам, отвешивая знатные пощечины. Что эта дура творила, я даже вообразить не мог! Немного погодя, когда моя задница успела затечь на холодном осеннем одеяле, мы поменяли позу. Теперь я был сверху, а она продолжала кусать свои губы и отвешивать пощечины. Слава богу, что не мне. Слава богу, что она хотя бы не орала. Потом, очень быстро, мы вернулись на исходную, и она снова была сверху. Наша ебля насчитывая двадцатую минуту, или что-то вроде того, а я никак не мог кончить. Уж не знаю, кончала она или нет, мне вообще уже было похуй. Я вообще был не рад тому, что согласился на этот ебанутый акт, уж лучше бы просто подрочил перед сном, как я делал это с самого начала пребывания в этой больнице.
Тем временем, баба продолжала отвешивать пощечины, но теперь уже мне.
– Ты совсем ебанулась? – гаркнул я. – Полегче!
А она будто и не слышала меня совсем. Продолжала в том же духе, все сильнее и сильнее, она по-настоящему принялась меня бить, сначала пощечинами, а затем настоящими кулаками. При этом никто из нас не прекращал своих движений. Она все так же ерзала по моему болту, пока я то вгонял его глубже, то выгонял обратно. Она скользила бы куда изящнее, если бы не распускала своих рук. А потом я услышал мужской крик:
– Рябинин? – кричал мне один из тех медбратьев, что меня привели меня в сарай. – Ты там долго ещё? Обед стынет…
– Да-да! – крикнул я ему, а сам пытался ускориться.
– Давай быстрее! – ответил он.
В итоге он не дождался и все-таки вошел в сарай. Я уже был готов кончить, если бы мне только дали ещё пару минут, ну вот какого хуя он пришел? Медбрат крикнул что-то невнятное, а потом набросился на бабу, и на меня вместе с ней.
– Прекратите немедленно!
– Дай нам закончить, чувак… – прошептал я, пока он пытался её стащить.
Это было нелепо. Ещё немного и это превратилось бы в комедию. А потом она врезала мне, что было сил. Эта ебанутая баба оттолкнула медбрата и врезала мне кулаком прямо в ебало. Кровь начала хлестать тонкой струйкой где-то под бровью, и немного погодя залила мне левый глаз. Через пару секунд я потерял сознание, так и не кончив напоследок. Очнулся я через пару минут, когда медбрат натягивал на меня трусы со штанами. Бабы уже не было в сарае, и мы остались в нем наедине.
– Ты не охуел? – спросил он, пока я вытирал кровь с лица. – Ты зачем её трахал?
– Это она меня трахала, мужик…
– Ага, рассказывай, – отмахнулся он.
Потом он поднял меня на ноги и повел к Борису Аркадьевичу. Тот от моей выходки оказался не в восторге. Совсем, блядь, не в восторге! Оказалось, что он сам её потрахивал. Ну, ту бабу, с которой я ёрзал в сарае. Это я уже потом понял, когда все чаще начал замечать её выходящей из его кабинета, каждый раз с новой мягкой игрушкой в руках. Но об этом я
рассказывать не буду… В итоге, мне зашили бровь, Борис Аркадьевич влепил мне что-то вроде дисциплинарного взыскания – отозвал свое предложение с увольнительными, и сказал, что я никогда не выйду из больницы раньше положенного мне срока, который, к слову, он тоже увеличил ещё на пару недель. Нахуй бы он пошёл со своими увольнительными, если честно. Я вообще не питал желания выходить за пределы больницы, и оказался очень рад, когда он пообещал никогда меня не выпускать за её пределы, да ещё и прибавил срок этого самого пребывания. Жаль только, что за всё это мне пришлось пожертвовать своей левой бровью, ну, да и хер с ней! Только ему я об этом, конечно, не стал говорить. Вот ещё. Иначе он выпустил бы меня слишком быстро.
