Сегодня 23 февраля - день начала депортации чеченцев и ингушей в Казахстан и Киргизию. День, который был назван в нашем народе «средой, приносящей беду».
Дай Бог, чтобы больше никогда ни у одного народа, населяющего нашу землю, не появился повод назвать какой-то день из своей жизни, приносящим беду. Мы решили опубликовать воспоминания одной чеченки в нашем блоге, надеясь, что это поможет в осмыслении этого дня. Лишь только осмысленный опыт оказывает благотворное влияние на будущее и перестает оказывать дурное воздействие на настоящее в жизни народов. Говоря так, мы имеем в виду себя и своих соплеменников, как жертв депортации, а также своих палачей и карателей, устроивших над нами то бедствие, которое названо в обиходе безвинным словом - «депортация».
Каждый раз, когда, сбавляя скорость и лязгая тормозами, эшелон подъезжал к очередной станции, мы, стоя, ожидали солдат, с непонятной свирепостью и грубостью устраивавших обыск в нашем вагоне в поисках умерших среди нас. Мы относились к этим солдатам с большой опаской, не имея возможность проявить более откровенные свои чувства.
В то последнее, девятнадцатое утро, мы, прибыв на станцию, стоя, ожидали вторжения солдат. Оно почему-то задерживалось. Мы беспокойно прислушивались к происходящему на улице. До нас с улицы доносились человеческие голоса: плач детей и крики женщин. Это вызывало большое беспокойство у нас. Нам представлялось, что из других вагонов нашего эшелона начали высаживать семьи, среди которых могли оказаться наши близкие родственники, разлука с которыми в нашем положении было бы самой неуместной бедой из ожидавших нас впереди.
В той ситуации, во времени, текущем в крайнем волнении и тревоге, вдруг, со скрежетом раздвинув засовы, открылись двери вагона. В дверном проеме, по обеим сторонам тут же выстроились солдаты, конвоировавшие нас. Мы их узнавали не только по лицам. Они стояли без слов и без взглядов в нашу сторону, как каменные. А в середине дверного проема стоял долговязый рыжий человек, одетый в офицерскую форму. Грозно глядя на нас, и, возможно, увидев на наших лицах немой вопрос и оторопь, он, чрезмерно поспешной враждебностью к нам, только что прибывшим издалека, произнес: «Выходите, бандиты! Вот ваш дом и ваша родина».
Я думала, что одними из первых были открыты двери нашего вагона и одними из первых были приглашены к выходу мы. Но, когда, сошедши и оглядевшись вокруг, я увидела целое поле выгруженного народа, во мне заглохло чувство бесприютности чужой земли и не дружелюбности обитателей ее, пришедших встретить нас. Мы все, люди из чеченского племени, хорошо осознавали в тот час, что отныне мы должны быть готовы тревожиться не за себя одних или за круг близких своих родственников, сколько обязаны готовиться к большим жертвам среди нас, ради сохранения для будущего небольшой группы представителей от нас.
И, к большому нашему сожалению, мы понимали, что отбор и в эту группу будет производиться не в пользу носителей лучших качеств народа, но будет производиться в пользу людей, приспособившихся к жизни под властью Сталина. Наши люди, в течение первых минут стоявшие оцепенело, потянулись к выходу в нерешительности и опасливости зверя, почуявшего угрозу. Все это время, я стояла на одном и том же месте, где была настигнута крайне грубым объявлением, пытаясь как-то по-над головами людей, выходящих, выглянуть на улицу. Мне было интересно узнать, куда вынесла нас злонамеренность людская, возобладавшая над нами. А между тем, местом этим оказалось подножье какого-то лысого холма.
Напротив нас, в метрах двадцати, за железной оградой гудела толпа местных жителей, пришедших встречать нас с вилами, топорами и прочими ржавыми железками. Я удивилась, увидев их, подумав: «Для чего они так снарядились?» Но когда отец, взяв под руку, повел меня и поставил в строй наряду с другими жителями нашего села, я потеряла всякого рода любознательность, направленную вне себя. Мне, хотя я еще была ребенком, было очевидно, что мы были поставлены в этот строй не как солдаты, от которых требовалась отвага и героизм в защите своей страны, но были выставлены, как заклятые враги, взятые в плен, которых нужно было загубить в невыносимых условиях. Ведь дело обстояло именно так, а не иначе.
Средь сотен людей, выстроенных на мороз, многие дрожали и скрипели зубами от холода. Наряду с этим, я слышала чей-то тихий голос, произносящий молитву. Желая знать, кто он, я еще больше напрягла слух. Голосов, молящихся было множество. И потому я сама начала молиться, удивляясь, почему не делала этого раньше, исходя из душевной потребности. Я молила Бога вывести нас из плена людей, осуществляющих над нами неправый суд.
После прочитанных молитв, пытаясь как бы составить свое представление о местных жителях, с которыми нас почему-то сводила судьба, я начала издали всматриваться в их лица, как бы выстроившись в цепи, рассматривавших нас. Чем дольше я задерживала на них взгляда, тем больше я проникалась их опасением к себе, смещенным враждебным любопытством, которое во всю свою абсолютную величину, во всяком случае, сильней, чем ледяной ветер, пронизывал меня. Я испытывала враждебность свинцово-серого освещения воздуха, сливавшегося с цветом лиц и одежд солдат, выполнявших в отношении нас карательные функция.
Пока офицер и его подручные выстраивали нас в строй, и пока наши нестройные ряды приводились в порядок, будто строй, сколоченный из стариков, женщин и детей, замученных голодом, холодом и болезнями, мог выглядеть боевитым, время шло. И шло оно особенно медленно на фоне усиливающегося ветра и злоумышленной медлительности человека, получившего в свои руки абсолютную власть над нашими жизнями. Я размышляла в этот час не о страданиях, постигших нас, но об унижениях и позоре, которых мы вынуждены терпеть от людей, не знавших никогда ни чести, ни совести, чьим единственным достоинством были погоны на плечах, оружие в руках, чужая воля в сердце и ни одной мысли в голове. Иначе мы бы заметили ее, эту мысль, ведь атмосфера нагнетания зла, производимая каждым из них, как неверное исполнение своей партии одним из музыкантов в симфоническом оркестре, должна была выявить чужака.
У меня мерзли ноги, и меня продувал ветер, словно сито. И не только у меня одной, но и у всех нас – детей и родителей наших, - выставленных на суд тварей, себе подобных. Им - во исполнение злого умысла, втесненного в них Сатаной, а нам – на лишения нас души, вложенного в нас Богом.
Со временем, почти вылезая из ряда, я и многие другие дети начали следить за ними, стараясь как бы подтолкнуть и поторопить их. Но они, подобно эшелону, привезшему нас в те снежные степи Казахстана, видно, не имели никакой возможности выйти из графика, пока в наших рядах из живых и здоровых людей не созреет планируемое количество мертвецов и заболевших. В этом не было их вины – они, как люди подневольные, придерживались инструкции. И не только - они, как ретивые холопы, переусердствовали в исполнении их, доводя злобный умысел, заложенный в них до крайностей.
В определенный момент во времени, после пережитой холодности людей, встречавших нас, после ветров чужбины, леденивших нам кровь, из наших рядов, неистово плача и крича, начали выскакивать дети. Происходящее не было детской игрой, но было попыткой, не заплакать под пыткой. Их лица были отчаянны, цвета смерти, уже холодившую в их венах кровь. Жизнь и смерть, встретившиеся как бы вне пределов божественной судьбы, а час торжества злобы людской.
Поначалу я не узнавала, откуда и чьи эти дети. Во мне созревало чувство протеста: «Не могут быть они нашими». Уж больно походили они на детей бесприютных цыган. Но, (о, ужас!) приглядевшись к ним пристально, в одном мальчике я узнала сына Арсби, а в другой девочке - дочь Солси. В этот момент долговязый офицер, чуть было в наших глазах не выросший в полу Дьявола, несмотря на свое грозное лицо и свирепые глаза, начал истерично отдавать приказы, все более становясь непохожим на себя прежнего.
Немногие из нас, понимавшие смысл приказов офицера, стали просить родителей вернуть своих детей в строй. А те, непонимающе оглядывались на своих матерей, окликавших их, но вернуться в строй не собирались. «Иди ко мне быстрей, Расул! Разве ты не видишь, какие ружья у казаков!» – кричала одна женщина, то глядя на солдат в тревоге, то зовя сына обещаниями и угрозами. Подобно ей, и другие родители окликали своих детей, но те не пугались и не слушались. Было понятно, что они находились вне исторических страхов своих предком и вне угроз, нависавших над ними в тот час.
Как раз в этот момент совершенно неожиданно на площадь выбежали дети местных жителей, которые, смешиваясь с нашими, пытались заговориться с ними. Теперь уже с той стороны раздавались крики матерей и отцов. «Не подходи к ним, Ваня, они грязные, они дети врагов народа!» - кричала одна. «Саша, вернись сейчас же, они бандиты, они людоеды!» – вторила другая.
А мы все, в тот час стоявшие в строю, слышали, как один мальчик местных жителей спрашивал одного нашего ребенка, дергая за локоть: «Эй, мальчик, скажи, пожалуйста, вы людоеды или нет? Ну, скажи мальчик, вы людоеды или нет?..» Наш мальчик, отдергивал локоть, пытаясь отойти от назойливого сверстника и его вопросов. Но тот и не думал отстать, опять и опять хватая за локоть одного и того же мальчика, задавал ему, видно, сильно беспокоивший его один и тот же вопрос: «Ну, пожалуйста, скажи, мальчик, вы людоеды, или нет?» «Нет! Мы такие же, как вы!» – ответил, наконец, наш мальчик, едва сдерживаясь от злости.
Слова эти, прозвучавшие, словно гром средь ясного дня, заставили замолчать и застыть на местах всех женщин и мужчин, так рьяно и нервно отзывавших своих детей. Дети местных жителей, получившие ответ на столь волнуемый их вопрос, стали обнимать наших мальчиков и девочек, вводя их в замешательство. А потом счастливыми лицами и смеющими глазами убежали к своим родителям, выкрикивая на ходу: «Мама, папа, они не людоеды, они - такие как мы!»
Мужчины и женщины с той стороны железного забора, еще недавно сжимавшие в своих руках топоры и вилы, и еще недавно смотревшие на нас враждебно, стыдливо и смущенно стали прятать свое орудие за спины или бросать его в сторону.
А между тем, представитель власти, видя, что ситуация выходит из-под контроля, начал кричать, обращаясь к нам: «Что вы за люди? Почему вы не держите своих детей при себе? Никогда вы не знали ни закона, ни порядка! Если думаете, что здесь, на чужой земле, вы будете вольны творить все то безобразие, которое творили в своих селениях, то сильно ошибаетесь. Как всякое стадо овец, пасущееся в этих азиатских степях, очень скоро вы сложите свою воинственность».
Не все из нас понимали смысл слов коменданта. «И, слава Богу, - думала я, - что не все, хотя бы часть из нас останется не вовлеченной в их грязь и безбожие».
Большая часть людей, видно, была недовольна комендантом, устроившим из нас парад победы своей страны и своей армии. А другая часть, симпатизировавшая коменданту и в его лице власти, стояла в молчании. Хотелось верить, она молчала, стесняясь своей позиции, но никак, будучи уверенной, что наступят дни, когда ей удастся изъять в отношениях между людьми сочувствие и взаимную поддержку, как это было в повседневной жизни по сей день.
Выставленные в строй вдоль железной дороги, мы едва ли сдерживали себя, чтобы не завыть от жуткого холода. Многие из наших детей плакали, а за ними плакали женщины. Они плакали, знала я, по большей части от чрезмерных душевных мук, испытываемых ими при виде страданий своих и чужих детей, из которых с минуты на минуту ветер грозился выдуть последние остатки тепла. Представитель власти по-прежнему медлил, как бы говоря этим, что зло, совершаемое им и его солдатами, совершается также и по божьей воле – ведь усиливался ветер и крепчал мороз.
«Нана, нана, давай уйдем отсюда! Давай пойдем домой, я мерзну, я больше не могу…», - говорила младшая сестра, которую в тот момент мама держала в своих объятиях, пытаясь заслонить от ветра. «Потерпи еще немного, потерпи, моя маленькая», - говорила мама, не давая больше обещаний.
По словам и выражению лица матери, я видела в ее словах сигнал к бедствию. «Успокой ее, мама, а то она не перестанет плакать», - сказала я матери. «В нашем положении, дочка, я не могу давать неисполнимые обещания даже ей, еще не смышленой», - ответила мать, не прибегая к объяснениям. Я не стала возражать, а, напротив, сама стала проникаться ее состоянием. Но, благодаря Богу, спустя пару минут, в поисках опоры, я взглянула на отца и увидела на его лице чрезмерное волнение, но без признаков отчаяния. Это высвободила меня от тяжелого чувства. И потому я потянула рукав его черкески, чтобы дать ему сигнал подключится к нашему разговору с матерью. Я делала это, желая поторопить его, хотя и знала, что он и сам не заставить ждать себя долго.
«Послушай, женщина, - обратился он к матери, - внушать надежду детям в трудный час, ложью не было никогда, и не может быть это ложью и сейчас. Успокой же детей, но прежде успокойся сама».
Я увидела в тот миг, как на лице матери выражение страха и растерянности сменялось на выражение вины и благодарности. Она тут же начала успокаивать младшую сестру даже невозможными в той ситуации обещаниями.
И в тот момент, переключив свое внимание на происходящее вне своей семьи, я, начав оглядываться вокруг, увидела, как представитель власти, подзывает к себе солдат и дает им какие-то указания. А те, видно, в соответствии полученных приказов, занимают позиция вокруг нас, словно пастухи, изготовившиеся выгнать стадо из загона. И тогда долговязый рыжий офицер, как бы выдержав процедуру наказания и подготовки перевода нас из этапа в этап на пути изгнания, вскричал: «Вывести спецпереселенцев за территорию станции!»
В гуле плача детей и вое женщин, замученных долгим стоянием на ледяном ветре, большинство из нас не поняло команду. Люди продолжали стоять, будто сказанное к ним не имело отношения. Но когда солдаты и офицеры, хватая за рукава, стали толкать нас в направлении сельских построек, толпа пришла в движение, но в разные стороны, будто перестраиваясь внутри в себе. И потом, только после того, когда необходимые изменения были совершены, колонна пришла в движение в нужном направлении.
А комендант в тот час, с возрастающим негодованием наблюдавший за нами, с запредельной яростью в голосе стал выкрикивать: «Вот упрямое племя! Ты посмотри на них, едва ли живы от холода и голода, но, тем не менее, держатся своих допотопных традиций».
Когда люди, худые и больные, как обветшалые и обесцветившиеся знамена, с погасшими глазами, вступая по снегу, приблизились к выходу, на лицах местных жителей, пришедших поглазеть на нас и выстоять против нас, исчезло всякое любопытство, и на его месте появилась печать страха и неловкости. Их положение в тот час, казалось, было сродни положению жертвенного животного, отпрянувшего от своего соседа по хлеву, когда того повели на заклание.
Должно быть, они осознавали в той ситуации, что разница между нашей виновностью и их невинностью была более чем условна. И она заключалась в том, что без всякой причины и повода, в любой момент их могла смешать с нами та самая власть, которая у нас с ними была общей. Острота драматизма того момента заключалась и в том, что никто из людей, присутствовавших в тот час на том месте, включая даже и самих солдат, офицеров, исполнявших функция палачей наших, никто не мог не почувствовать свою безмерную уязвимость и бессилие перед той слепой силой, затянувшей нас в свою воронку. И на самом деле, по выражениям глаз, по цвету лиц этих людей, всякий из нас мог подумать, что их охватило чувство запредельной неловкости и боли.
«И слава тебе Господи, говорила я про себя, это не только из жалости к нам, но, а также, из-за страха за свое будущее и неловкости за свое настоящее».
В тот день, когда на санях, запряженных двумя быками, нашу семью подвезли к четырем стенам с плоской крышей, стоявшей на краю села, никто из нас не понял смысла остановки. Но когда извозчик вдруг, выйдя вперед, начал приглашать нас в те стены, нам всем стало унизительно неловко. Особое неприятие это вызвало у мамы. Она наотрез отказывалась входить в тот, так называемый «наш дом», как угораздило назвать нашего извозчика тот «сарай». Но, что могла поделать мама в той ситуации?..
Мрачное было помещение, в которое мы вселились. В правом углу у передней стены стояла маленькая железная печь и, недалеко от нее, на глиняном полу стояла керосиновая лампа с закопченным треснутым стеклом. А во всю длину дальней стенки располагались деревянные нары. Я, почувствовав холод, стала искать дрова и керосин, чтобы растопить печку и разжечь лампу. Но ни того, ни другого не найдя, я вышла на улицу, ожидая увидеть каких-то запасов топлива во дворе. К моему расстройству, ничего я не обнаружила и там. В дополнении к этому, я не обнаружила даже забора и калитки, которые могли бы придать признаки чьего-то жизненного пространства участку земли, на котором располагалась наше жилище.
Вот это и являлось всем тем, что было заготовлено нашим заботливым и милосердным государством для нас на новом месте жительства. И это после того, как у нас были отобраны наши теплые и уютные дома, наш годовой запас продуктов, наш скот и нашу землю, бережно хранившую и питавшую нас. В смятении чувств я зашла за дом. Мне очень не хотелось, чтобы кто-то из моей семьи увидел признаки отчаяния на моем лице.
Оттуда, из своего укрытия, пересилив потрясение, переживаемое мной, я стала рассматривать окрестности села, которые, на мой взгляд, должны были быть покрыты лесами, чтобы пойти туда за дровами. Но сколько бы я не вглядывалась вдаль, мне не удавалось увидеть ничего, что напомнило бы лес. И в тот момент, вдруг осознав весь ужас переживаемого нами положения, я представила, как коварен враг, выгнавший нас в снежную степь без еды, без одежды, без тепла, словно бросив нам вызов: «Попробуйте выжить сейчас?» И в тот час глаза мои наполнились слезами и стоны, вопреки моим усилиям сдержать, вырвались из моей груди. Я плакала не из-за того, что во мне созрела обида и упрек на народ, замысливший против нас это зло, и затем приводящий его в исполнение. Наш враг вел себя с нами так, как подобало вести себя настоящему врагу – неумолимо жестоко. А только мы сами вели в отношении к самим себя чрезмерно беспечно. Многие из нас, в те дни верили словам своего врага, когда в то же время его руки творили явное зло против нас, устроив террор и репрессии убийствами и арестами изымал из нашей среды духовных лидеров нашей страны и нашего народа.
Никто не поверить сейчас, что все то время, на протяжении которого его силовые структуры сживала нас со свету, сталинское государство, без всякого стеснения, совмещало в облике своем два образа – лицо палача нашего на деле и лицо матери нашей на словах. Сказать по правде, оно, это лицо всегда было одним и тем же, и оно было лицом матери - убийцы, убивавшей своих и чужих детей по суровой необходимости: во имя претворения в жизнь сатанинской идеи, ставящей перед собой задачу - вывернуть наизнанку человеческую природу.
Пока я стояла за домом полная отчаяния и злости, какие-то люди начали разбредаться по снежным полям. Приглядевшись, я опознала их и поняла, что они собирают сухую траву и сорняк. Я вернулась в дом. Сестры сидели, завернувшись в одеяло, а родители стояли в двух ближних углах, в тяжелых раздумьях. Я обратилась к отцу, с просьбой разрешить мне пойти на поле, собрать траву для растопки печки. Отец ответил, что и он пойдет со мной, и мы пошли. Вечером, растопив в кастрюле снег и в полученную воду бросив щепотку кукурузной муки, мать сварила мутную воду, выпив которую, мы стали готовиться к встрече вечерних сумерек. Это было все, на что мы могли надеяться в своем положении.
По чрезмерной жестокости армии, конвоировавшей нас, по свирепости комендатуры и местной власти, принимавшей нас, у всех нас, детей и взрослых, сложилось в сознании понимание, насколько огромной должна быть вина, вменяемая нам нашим государством, и насколько тяжела будет расплата за нее. Нас будто подводили к мысли, что мы должны смиренно сносить любое наказание, к какому бы не прибегла карательная система нашего «родного» государства, которое в суде, устроенном над нами, единолично исполняла роль судьи и свидетеля, жертвы и палача. Это было чрезмерным совмещением ролей в одном лице, от которого, как рассказывают религиозные ученые, в Судный день откажется даже всемогущественный Бог, хотя не может быть никаких сомнений в том, что им будет соблюден принцип справедливости самым наилучшим образом.
Однако, при всей безграничности своей власти над людьми, советская империя, претворявшаяся перед международным сообществом самым справедливым и гуманным государством, боясь обнаружить свою дьявольскую сущность, не могла выдавать творимое ею зло под своим собственным именем. И потому, не имея возможность формально загнать нас за колючую проволоку, она решилась устроить нам концентрационный лагерь по местам выселки нашей. Иначе она не могла – ее одолевала не слишком глубоко залегавшая в ее коварной сущности историческая вражда к нам, наследованная ею от своей предшественницы.
И на самом деле, высланные в чужую страну и заселенные в не приспособленных для проживания помещениях, мы оказались в более чем бесчеловечных условиях, чем узники лагерей Гулага. Если последние имели хоть небольшой гарантированный кусок хлеба и кое-как утепленный угол жилья, то мы, в массе своем, всего этого были лишены. У нас не только не было еды, тепла, одежды, но и не было никаких орудий труда, чтобы самим попытаться добыть необходимое для жизни. К тому же, в довершении дел по устройству нашей лагерной жизни, органами советской власти, как истинными защитниками интересов народа, перед нашим прибытием были проведены пропагандистские мероприятия, в которых мы были выставлены в глазах местного населения, как враги народа и людоеды.
Таким образом, как предполагали наши притеснители, вражда и неприязнь к нам и страх перед нами, внушенный местному населению, как ограждение из колючей проволоки, должно было держать нас в изоляции от сочувствия и милосердия со стороны коренного жителей. И тогда наши страдания по своей тяжести должны превышать меру страдания человека, попавшего в концентрационный лагерь. И тогда нашего человека постигало несчастье, не только то, что выпадает на долю узников концентрационных лагерей, но и всей своей семьи, всего своего рода и всего своего племени.
Но, благодаря Богу, казахи и киргизы, подстрекаемые сталинскими пропагандистами к неприязни и вражде к нам, не пошли на поводу у лжи и жестокости, а стали проявлять в отношении нас чувства противоположного характера – милосердие и сочувствие. Это означало, что исчезли лагерные ограды, которые должны были держать нас в неприязненных отношениях с местным населением. Благодаря милости Всевышнего и во вторую очередь, благодаря материальной и моральной поддержке большей части местного населения, мы, чеченцы и ингуши, смогли удержаться на краю пропасти, куда толкала нас карательная машина сталинской страны, в которой жизнь человека была самой мелкой разменной монетой.
Поистине, у кого хватает мужества и благоразумия не поддаваться соблазнам и угрозам Сатаны, тот сохраняет способность не только спасти себя одного, но и спасать многих.
Автор: Завриев Мадула, чеченский поэт и писатель