Уходит дождь. Я создаю прекрасный шум.
В той степени, в какой шумит безмолвье.
В ночи не разглядеть ни ночь, ни ту,
с которой связано... Не помню.
У капель есть свой дирижер.
И режиссер плохой погоды
мне крутит долгий ролик ни о чем.
До слез знакомый и до боли.
И дрожь и тошнота, и учащенный пульс —
всего лишь признаки обычной скорби.
Когда отступит скорбь, наступит грусть.
А после, кажется... Не помню.
Судьба, которая! Прошу, ты честной будь.
Не сыпь мне больше соли,
где насолили. Дождь собрался в путь.
И слезы, подражая, лили.
Тревога, тремор — такты в пустоте:
чего хотел, того добился.
И даже если не хотел,
твоя подбитая синица
лежит в кровавом рукаве.
Ни журавля, ни даже коршуна — нигде.
А только золотая рыбка
о трех желаниях с улыбкой,
виляя задом, трёт тебе.
- Ну что ж, — ответишь, — Карфаген,
как водится, обязан быть разрушен.
- Так, это раз, любезный друже...
- И два, — рассыпь по всей земле
пуд соли, ибо столько съел,
уйдя не солоно хлебавши.
Как дождь, как без вести пропавший,
соль растворивший в миске с морем.
- И это всё? И что же дальше?
Я дам ответ. Точней... Я вспомню.