11. Я – самый лучший в мире убийца свободного времени.
А между тем течение моей по-размеренному пустой и не обремененной ничем жизни не было нарушено даже уходом Мидзуки. Да, Мидзуки ушел. Вернее даже не ушел – правильнее сказать, что он исчез, испарился без следа. Он просто куда-то запропастился, причем, запропастился молча, не взяв с собой ничего из вещей.
Хотя… мне ли знать. Прожив с ним с месяц, я так и не знала, где что лежит, откуда у нас берутся деньги, где они хранятся и прочее, и прочее. Теперь мне нужно было осваиваться самой. Второй день на столе одиноко лежал серый бумажный конверт, с размашистой надписью на нем. Надпись, теплая таким знакомым почерком, гласила: «На еду, плату за квартиру и прочие расходы». Надпись была наполовину прикрыта начатой пачкой сигарет, уныло лежавшей сверху. Даже убегая, он позаботился обо мне. Я не вскрывала конверт и, зная, что пора бы мне приняться за какое-нибудь дело, все также лениво наблюдала за тем, как моя жизнь минуту за минутой проплывала мимо меня. Эти два дня я изредка перехватывала всякую мелочь, хранившуюся в нашем холодильнике, и сидела, подперев лопатками серые стены и вперив взгляд в трещины потолка. Мой взгляд остекленел - он был холоден как никогда. А ведь я знала, что в ту ночь я отдамся Мидзуки. И даже знала то, что избежать этого было невозможно. Это было сродни непреодолимому явлению, неподвластному для понимания нами, людьми. Рано или поздно, но оно бы случилось. А случись это, и Мидзуки бы тут же исчез так, как исчезает утренняя прохлада, уступая свое место истомной и ноющей от самой себя полуденной жаре. Но все же, могла ли я предотвратить это? Я располагала некоторым процентом «видения», но было ли у меня тогда «знание»? Думаю, что нет… И сейчас я сидела и ловила взглядом пылинки, скакавшие в лучах обеденного жаркого солнца. «Сейчас в дверь позвонит морж», - прошептали мне они.- Знаю-знаю, и что я поделаю? Пусть уж приходит, раз собрался, - отрывисто пробурчала я.
Звонок в дверь.
Одиночный, но настойчивый звонок в дверь.
Иду к двери.
Открываю дверь.
На пороге стоит морж.
Я, как ни в чем не бывало:
- Добрый день, папочка.
Он также невозмутимо:
- Здравствуй, Томико.
С минуту мы молча осматриваем друг друга, и молчание прерывается звуками его тихого, но отчетливого голоса:
- Позволишь войти?
- Да, конечно, входи, - я затворяю за ним дверь и направляюсь в комнату. В комнате царит не сказать, что жуткий, но все же беспорядок. Еще не убранный Мидзуки футон, обертки из-под дынных булочек, беспорядочно раскиданные книги. Отец пару раз спотыкается о подушки, разбросанные в хаотичной последовательности тут и там. И, наконец, добравшись до кровати, садится на ее краешек. Я устраиваюсь напротив, подтянув к себе стул с высокой изогнутой спинкой. Мы говорим. Говорим долго и размеренно, не перебивая друг друга, и выслушивая реплики каждого с особенным вниманием. Я рассказываю об уходе Мидзуки. О том, что мне, наконец-то, исполнилось девятнадцать. О том, что я все еще не хочу в университет. Отец не возражает. У нас еще есть время. Он недоумевает по поводу того, отчего же Мидзуки исчез. О нашей с ним ночи, я, естественно, умалчиваю. Он выражает по этому поводу беспокойство и решает подать заявление о пропаже, также он говорит, что будет прослеживать течение ситуации. Какой же он все-таки хороший человек. Ничего не делает зря, все четко и конкретно. Логично и лаконично. Он не смог дать мне родительской любви, но все же, роль опекуна исполнил прекрасно. Уходя, он оставил мне немного денег, и добавил, что впредь будет снабжать меня финансами ежемесячно. «Если что понадобится – звони, дочка. И если надумаешь – приезжай домой в любой момент. Двери поместья всегда открыты для тебя. Но если хочешь остаться здесь, то это твое решение. И я его приму», - сказал он уходя. И только в этот момент я заметила, что морщины на его лице стали глубже, а уголки губ острее и резче стали выделяться на рельефе его светлого сосредоточенного лица. Он заметно постарел. После того, как он ушел, весь остаток дня я, в тупом молчании созерцая стену, размышляла о жизни, старости и смерти. Все имеет свой конец. И этот конец предопределен с самого начала. Кто же заводит эти часы, и кто останавливает стрелки этих часов? Этого я не знала. Этого не знал и не знает никто. За все время моей жизни с Мидзуки столько всего произошло, и мне уже начало казаться, что я смогла вырваться вперед, сделать некий шаг. Шаг на пути к счастью, шаг на пути к любви. Но я вернулась к тому, с чего начинала. Теперь были только мы двое – я и тишина, обволакивавшая меня.
«Ты одна».
«Была».
«Есть».
«И будешь».
Эта мерзавка, увидев, что я брошена им, что я оставлена им и только им, не преминула случаем продолжить капать на мой и без того воспаленный мозг. Какая же подлая… Да, течение моей жизни не нарушилось. Даже с Мидзуки оно было размеренным и пустым. Но сам стержень моей жизни был сломлен. Да. Возможно, ему нужно побыть одному. Да. Возможно, ему нужно подумать и/или остыть. Но в глубине души я чувствовала, что этот уход затянется на дни, недели, месяцы и годы. Он никогда не вернется. По крайней мере, он не вернется до тех пор, пока я буду жива. Пока я ЕЩЕ буду жива, то есть… пока я не умру…?
Так прошел третий день со дня его исчезновения. И что-то подсказывало мне, что надолго я в этом мире не задержусь.