- Ты слышал?!- с гневом, с обидой крикнул он моему отцу вместо приветствия.- Этот мой будущий тесть! Чтоб он до могилы своей ни разу в седло не сел! Этот зловредный Бекберген,- что придумал? Прислал ко мне нарочного, требует Курен-тёбеля[1].

У Кайсара голос перехватило от возмущения. И мой отец встревожился не на шутку.

- Е-е.,. Он что - белены наглотался? С чего бы такое взбрело ему в башку?

Кайсар злобно махнул рукой, словно камчой кого-то стегнул:

- Хитрый он. Хитрый и жадный и без всякого зелья. На днях в доме у них побывал мулла. Совершил обряд обрезания пятилетнему сыну Бекбергена. Потом, как доложено, мулла спрашивает у маленького стервеца: «Какого коня ты пожелаешь? Скажи». А тот, нисколько не задумавшись, назвал моего Курен-тёбеля! Бекберген руки к небу воздел. Говорит: «Это сам Всевышний сообщает нам свою волю устами мальчишки. Так тому и быть. Пусть Кайсар приводит Курен-тёбеля, а я прощу остаток калыма». Ты видишь, какой добрый мой будущий тесть? Ведь остался я ему должен - всего две стельные коровы.

Кайсар уже не находил слов, кроме тех, какими помянул многочисленных предков Бекбергена и потомков его - особенно из колена, что пойдет от пятилетнего стервеца.

Для нас, мальчишек, не было новостью, что у Кайсара есть невеста в соседнем ауле. Ну есть и есть. Мало ли девушек?.. Но ни одна не достойна, чтобы пожертвовать Курен-тёбелем.

- Что же ты ответил посланцу тестя?- спросил мой отец.

- Чушь, чушь, чушь, чушь! Вот был мой ответ. Кайсар немного помолчал, потом заговорил снова:

- Отдать единственного коня? А за невестой -пешком потащусь к ним в аул? За руку поведу ее в свой дом? Да?.. Нет, коня не отдам! Пусть не подучивает своего стервеца, что отвечать мулле! Так я и сказал посланному.

- Да-а... Ну и дела,- вздохнул отец - А что дальше?

- Знаю - что!- снова вспыхнул Кайсар.- Она будет моя! Завтра же ночью. Вот что дальше!

Отец завел долгий наставительный разговор: если Кайсар действительно умыкнет невесту, хоть она и согласна на это, начнутся распри между аулами, которые давно живут в добром соседском согласии. Но парень стоял на своем:

- Если мои сородичи не дорожат честью и боятся ссоры, пусть прячутся по домам, как мыши. А я подамсяв село к русским... И пусть Бекберген там ищет меня и свою дочь.

Наступило молчание. Отец, видно, не знал - как ему быть и что еще сказать. А если скажет - разве Кайсар послушает? Его у нас любят и ровесники, и аксакалы; аксакалы говорят - Кайсар из тех немногих, кто сохранил дух настоящего жигита. Как тут его отгово­ришь?

Отец - сомневался, а я был восхищен дерзостью Кайсара, его решительностью. И хотел быть похожим на него: чтобы и глаза у меня были такими же присталь­ными и черными и чтобы так же сверкали в них яростные красноватые искорки.

Кайсар настаивал:

- Я вижу - я только время теряю в твоем доме. Ты пошлешь со мной кого-нибудь из своих сыновей? Хотя бы одного?

Отец нерешительно покачивал головой:

Кого же? Ты сам знаешь - мой старший в работниках у Имиша, далеко. Этого?..- Отец небрежно посмотрел на меня.- Сам видишь - соплив еще. Какая от него помощь?

Ничего!- развеселился Кайсар.- Пригодится и твой мокроносый. Главное, что твой сын будет со мной, тебе и отвечать... Погонятся за нами - к тебе нагрянут,

У меня сердце замерло. Раз меня берут на риско­ванное мужское дело,- значит, и во мне живет дух жигита, о котором толкуют наши аксакалы! Я боялся одного - что отец скажет: «Нет...» Но он не говорил, и я, стараясь не выказать страха, подтянул штаны и шмыгнул носом, будто все это меня не касается.

- Я знал, что ты не откажешь,- сказал Кайсар отцу, а меня в знак одобрения щелкнул по макушке.

Наша низенькая дверь выпустила Кайсара и впус­тила в дом густые клубы морозного воздуха. Отец подождал, когда дверь закроется, и повернулся в мою сторону:

- Смотри... Начнется драка, ты не путайся у них под ногами.

А я не слушал, я думал только о том, что меня сочли достойным помочь Кайсару.

У настоящего жигита и конь должен быть настоя­щий. Темно-рыжий скакун с белой звездочкой на лбу славился в округе. Достаточно сказать: «Аул Курен-тёбеля», и все понимают, где это... Аульные женщины не посмеют перейти ему дорогу - обязательно уступят, как это положено по древним обычаям. А гсонь -пройдет себе мимо, не глядя, как какой-нибудь султан.

У настоящего жигита и пес должен быть настоящий. У Кайсара есть Кокдаул[2], у него от загривка по хребту тянется жесткая темная шерсть - верный признак, что это не простой пес. В летние дни Кокдаул спасался от зноя в их юрте; укладывался на почетном месте и никому из гостей это место не уступал.

А зимой Кокдаул не скулил у дверей, просясь в тепло. В самом углу крытого двора была конура, сплетенная из тала, и там на сене пес отлеживался в морозы. А с утра пораньше - начинал оправдывать свою кличку: серый смерч. Он не страшился забегать далеко - в степь, к березовым рощам. И если были на снегу крупные волчьи следы или доносился запах зверя - мчался, прижав уши, домой, прыгал вокруг Кайсара, лаял.

Они все трое хорошо понимали друг друга: Кайсар, Кокдаул и Курен-тёбель, Кайсар седлал жеребца, и когда в ауле раздавался стремительный топот копыт, то все знали: через какое-то время Кайсар вернется, шагом минует дома, а к седлу будет приторочен матерый волк с неподвижно оскаленной пастью и схваченной морозом кровавой пеной на морде.

В хозяйстве у Кайсара, кроме знаменитого коня и знаменитого волкодава была еще пестрая послушная корова, водились бараны и козы, но этот мирный скотнаходился на попечении его пожилой матери - Баден-апай.

Женщина она была решительная в сулсдениях.

- Е-е!..- говорила она громким голосом, не заботясь, соглашается с ней собеседник или нет - Какой волк уйдет от Кокдаула и Курен-тёбеля? Такого волка нет и не будет. А лиса для нашего кобеля - это просто как мышь.

В другой раз, будто кто с ней спорил, она ошараши­вала:

- Если садиться пить чай, то только индийский! А кто другой чай заваривает,- значит, пьет помои.

Взрослые ее, может, и побаивались, зато аульные мальчишки лучше чем кто бы то ни было другой ценили ее доброту.

- Кайсаржан!- обращалась она к сыну.- Все мои запасы подошли к концу, детей нечем угощать. Будешь в городе - купи мешок кампит-сампит[3]. Не забудь.

Баден-апай любила нас, и мы это знали и не боялись ее громкого голоса. Каждый старался: зимой - наколоть ей дров или с озера привезти льда, летом- попасти ягнят и козлят. У них же в доме один Кайсар, он взрослый. А внуков - нет.

Но что козлята и ягнята! Сколько потасовок случалось и сколько каждый из наг получал синяков из-за того, чья сегодня очередь купать в озере Курен-тебеля...

К Кайсару, как было условлено, я пошел на следую­щий день к вечеру. Его друзья уже собрались, сидели и пили чай, обтираясь полотенцами.

Мой приход вызвал всеобщее веселье. Меня спр­ашивали - действительно ли я собрался с ними и что стану делать, если заблужусь; придется тогда бросить невесту и меня искать. Выяснили - на какой лошади я отправлюсь в поход, не на игреневой ли толстобрюхой кобыле... И, узнав, что да, на игреневой, дурачились: пропали, она же ёкает, за десять верст слышно, чужой аул разбудит и на след наведет, если начнется погоня.

В жарко натопленной комнате я холодел при мысли, а вдруг Кайсар их послушает и не возьмет меня. И неизвестно, сколько бы еще зубоскалили жигиты, не вмешайся Баден-апай.

- Что вы набросились все на одного? Поедет! Коня Кайсара подержит, и то польза. А для удачи хорошо, когда в таком деле, как ваше, участвует безгрешный мальчик. Поедешь, жеребенок мой,- обратилась она ко мне.- Присаживайся, пей чай.

Чай пили долго. Давно уже стемнело, и тогда мы -тринадцать жигитов - решили, что пора в путь. На прощание Баден-апай сунула мне за пазуху горсть конфет и два твердых белых шарика - курт.

- Сон подкрадется - грызи курт, он кислый. Проголо­даешься - достань кампит.

Вечером валил густой снег. Стало теплее. Ветер только начинался. Он кружил, словно не зная, на чей аул и с какой стороны наброситься. Жигиты сразу растянулись, их кони взяли крупную рысь. Моя кобыла, ёкая селезенкой, сразу очутилась в хвосте. Не отстать бы... Хорошо еще - тут верст шесть, не больше.

Когда я подъехал к первым домам аула, мои това­рищи уже спешились. Все было договорено заранее, потому и совещались возле деревьев недолго. Жигиты разделились, чтобы с разных сторон подкрасться к дому Бекбергена. Одни будут охранять снаружи, другие -проникнут внутрь, свяжут родителей невесты, а ее -поскорее выведут. По их знаку я и еще один жигит должны тотчас скакать к ним с лошадьми.

Рисунок Н.Н. Каразина «Охота на волка в Киргизской степи». 1881 г.

И еще сильнее стал ветер. У нашего бурана такой нрав: он не уляжется, пока не заметет аулы сугробами, так что кажется, дым прямо из снега валит. Вот и сейчас -ветер то налетал неистово, то вдруг притаивался, чтобы снова с размаху ударить. Но нам эта непроглядная снежная тьма была только на руку. Ни одно окошко у них не светилось. Собак не было слышно. Собаки запря­тались, спасаясь от бурана. Ведь к утру он совсем ошалеет. Но к утру мы будем уже дома со своей добычей!

Так я думал, но что-то наши жигиты, как ушли, долго не подавали знака. Моя игреневая от нечего делать принялась разгребать снег, добираясь до прошло­годней травы. Я тут же вынул удила. Какой казах не покормит при случае лошадь. Она усердно копала копытом, и седло от ее движений сползало вперед. Ничего, путь жует,- сил наберется и на обратном пути не будет отставать. Ведь может вполне случиться погоня.

Знака от Кайсара я не дождался. Зато в свисте и гуле бурана возник пронзительный крик. Я сообразил: это не девушка кричит, а женщина, пожилая, голос у нее надтреснутый.

Ойбай-ай!.. Подлецы! Бесстыжие подлецы! Потом послышался голос Кайсара:

Пусти ее! Не видишь - не та! Теперь уже кричали многие:

Аттан! Враг!

Стреляй!

Раздались выстрелы - три или четыре. И кто:то из наших:

- Коней! Чего ждете!

Я опешил и не сразу скатился с седла, но все же -достаточно быстро, как мне показалось, вставил удила, а еще надо было сдвинуть седло, подтянуть подпругу Мой напарник погнал лошадей к темневшим домам и гаркнул, растворяясь в буране:

- Скорей же, скорей, ахмак![4]

По глухому топоту многих копыт я догадался: все наши кинулись врассыпную. Убираться отсюда надо было и мне. Но куда?.. Я дергал поводья то вправо, то влево... Пока моя кобыла разрывала снег, я потерял направление и теперь - хоть убейте меня - представить не мог, где мой аул.

Я попробовал двинуться на голоса, но ветер то отбрасывал их, то совсем заглушал. Игреневая провали­валась в сугробы, и я круто сворачивал вбок. И вскоре понял, что сбился. Меня никто больше не окликал, а мой голос могли бы услышать не только друзья но и враги.

А тут и без них... Ночь. Беспросветная степь. Разно­голосый вой бурана. Нет, это не буран. Это воют джины и ведьмы, а косматые шайтаны молча кидаются в ноги, колют лицо острыми иглами. Но я держался - изо всех сил держался в седле. Кобыла, оступаясь, по-прежнему проваливаясь в снег, задевая брюхом верхушки курая из таволги, шла по ветру. Я совсем отпустил поводья. С детства мы слышали: если ты заблудился, то не теряй голову, дай волю коню, и конь тебя выведет.

Я вспомнил Баден-апай, вытащил шарик кислого курта и только сунул за щеку, как вдруг кобыла всхрап­нула и дернулась, я еле удержался в седле. Волки!..

К счастью, не волки. В нескольких шагах впереди на снегу чернел сруб колодца. Торчал высокий журавль, верхушка уходила в темноту. Значит, куда-то меня она все же вывезла, только не домой. Возле нашего аула такого колодца не было. Так как кобыла шагала теперь увереннее и тверже, я понял - под ногами у нее тропа. А вскоре и я почуял запах дыма, запах жилья.

Фото Дмитрия Багаева, начало 20 века, Павлодарская область

 

У нас в степи - на севере - зимовки строят всегда на один образец: просторный двор, загороженный и крытый, а в глубине двора - приземистая глинобитная мазанка. Хочешь попасть в дом, иди вдоль стены, двери не минуешь.

Привязав кобылу во дворе, я толкнул дверь, и она с трудом, со скрипом поддалась. Из темноты - не хуже чем в степи - раздался возглас:

Кто там?

Я...

Кто такой - я?

Я назвался, но мое имя ничего ему не; объяснило, пришлось назвать имя отца.

А откуда ты взялся?

Из дома.

Зачем?

- Так просто...

- Кто же станет просто так шляться в буранную ночь?

Я не нашелся что ответить, и он сказал угрожающе:

- Одни беспутные воры не сидят дома в такую ночь... Придется тебя задержать... Связать...

По его движениям, по голосу я понял - что это -молодой. А тут из комнаты слева донесся голос

пожилого мужчины:

- Асылхан! Кто там пришел? Кто бы он ни был, веди сюда. Жена, поднимайся. И свет давай.

 

Фото Франка Мейера «Место ночлега: дом в селении, расположенном в долине Текеса», 15 марта 1911 года.

 

В комнате для гостей зажгли лампу. Асылхан -наверное, сын хозяина - не слишком вежливо ткнул меня в затылок, поторапливая принять приглашение. По годам он, должно быть, сравнялся с нашим Кайса-ром. У него тоже курчавились усы, и особенно заметно они темнели по краям губ.

Хозяин дома был мужчина лет пятидесяти. Он накинул на плечи шубу и, позевывая, уставился на меня. Конечно, Асылхан был его сын, не ошибешься. Оба -скуластые, носатые, лицом багровые.

У стены, с головой укрывшись одеялом, лежали двое - похоже, дети. А возле широкой деревянной кровати в противоположном углу стояла женщина.

Затылок у меня еще помнил тычок Асылхана, но с хозяином я поздоровался очень учтиво.

- Да, да, здравствуй,- отозвался он.- Так чей ты будешь?.

Уже зная, что мое имя ничего не значит, я сказал, кто мой отец.

Хозяин слово в слово повторял вопросы, заданные его сыном, а я слово в слово повторял ответы, потому что других придумать не мог Но я был еще мальчик и в то время врать старшим еще не научился, и когда он спросил, кто же станет просто так шляться в глухую буранную ночь, я прямо сказал:

- Мы хотели одну девушку украсть...

У хозяина даже шуба сползла с плеч, а он не заметил.

- Какую девушку? Чью дочь?

^ Я ее не видал. Говорили жигиты - дочь Бекбергена.

Под одеялом раздался сдавленный смех, и я понял -там укрылись девчонки, две, а раз девчонки,- значит, добра не жди.

Старик продолжал расспрашивать меня; как бий. Мне не хотелось раскрывать все как было, и разговор так и шел: он - вопрос, я - ответ, он - вопрос, я - ответ.

Ну, украли?

Я не знаю. Я коней караулил.

А сюда к нам как попал?

Фото Л.К. Полторацкая "Охотники с беркутами. Виды и типы Западной Сибири", 1876 г.

 

Там стреляли. Погоня, должно быть; была. Я заблудился.

Врет он все!- насупил сын хозяина густые брови,-Он - самый настоящий вор, какие бродят по ночам. Надо урендыку его сдать, пусть урендык с ним разби­рается.

Я так и не понял - он говорит серьезно или шутит. Но тут вмешалась хозяйка этого дома, пожилая женщина с лицом, похожим на лицо Баден-апай.

Она сказала:

- Не слушай их, сынок и не бойся... Давно я не видела никого из твоих родителей. Как Дина - жива-здорова?

Я успокоился. Все обойдется - в этом меня убедило имя моей матери, прозвучавшее в чужом доме, кото­рый поначалу показался мне враждебным. И даже усы хозяина дрогнули уже не в строгом недовольстве, а в доброй усмешке.

Но успокаиваться, как выяснилось, было рано. Под одеялом раздалось уже не скрываемое хихиканье, и от двух обрисовавшихся тел высунулась одна голова. У маленькой насмешницы две косички торчали в разные стороны, как два хвоста у двух черных козлят.

Другая,- должно быть, постарше, покрупнее,- все еще скрывалась, но и там, где она лежала, одеяло подрагивало. Что смешного?.. А эта, хвостатая, стеганула меня ехидным взглядом, показала язык и снова исчезла под одеялом, как не было ее.

Хозяин, я думаю, решил, что ночь все равно нару­шена задолго до позднего зимнего света, и голос у него звучал уже совсем не сурово, когда он сказал:

- А почему гость не раздевается, как будто попал в дом, где не знают законов гостеприимства! Посидим, поговорим, как подобает мужчинам,- Это мне.- Ставь самовар, чай будем пить.- Это жене.- А вы тоже поднимайтесь. Занимаете место, а туда мы гостя должны усадить.- Это тем двум, что прятались под одеялом и не хотели вылезать.

Первой, понятно, вскочила нетерпеливая насмеш­ница. Вскочила, отряхнулась, как будто и не спала только что, когда я плутал в степи, да еще вслед стреляли из ружей. А вторая, как я и догадался, оказалась взрос­лой девушкой. Она смущенно отвернулась, одеваясь. А я, хоть тоже отвернулся, успел заметить ее смуглое плечо, ее густые черные волосы и толстую, как четыре шерстяные веревки, длинную косу

Я расстегнул широкий ремень из сыромяти. На пол посыпались конфеты в разноцветных, как лесная поляна весной обертках. Круглый комок курта покатился по полу.

Маленькая насмешница вытаращила глаза, глаза у нее стали круглыми, как у русской девчонки, которую я видел, когда осенью ездил с отцом в казачью станицу. Маленькая насмешница мгновенно оттолкнула меня.

- Кампит! Кампит!- завопила она и кинулась соби­рать мои конфеты,- А это?.. Курт? Кислый...- Нос у нее сморщился, будто она никогда не ест курта, а только сладости. Эх! Встретить бы ее летом, на берегу озера, подальше от взрослых! Вот уж отхлестал бы ее прутом! По тому месту, где у лошади - круп.

Она подбежала к старшей и стала делить:

Тебе одну, мне одну... Это тебе - это мне. Тебе... Мне...

Подожди, Камер... Хватит. Уймись немного.

А, значит, эту девчонку с козлиными хвостиками на голове зовут Камер?.. Но Камер, вопреки увещеваниям девушки, не собиралась униматься.

Конфеты она зажала в кулачке, а другой рукой подняла курт.

- Вот... Эту кислятину можешь забрать себе.

Как будто кто-то у нее спрашивал - что мне забрать, а что оставить. Я отталкивал ее руку, но Камер все равно сунула мне в ладонь твердый комок.

Потом Камер отвязалась от меня Надо было помочь убрать постель. А старшая успела принаря­диться: шапочка из выдры, круглая, и два пучка перьев филина; платье из мягкого желтого шелка с пышной двойной оборкой; поверх платья - темно-красная бархатная безрукавка. Такой, как она, могла быть девушка из дастана - Кыз-Жибек или Баян-Сулу, о которых поют и рассказывают по всей степи.

Камер опять показала мне язык. Он был похож на жало змеи, только что не раздвоенный.

Хозяин усадил меня рядом с собой, подал плюшевую подушку. Снова пришлось объяснять, как и что про­изошло в эту ночь.

- А скажи- почему вы решили украсть дочь Бекбер-гена?

Он так разговаривал, что я мог быть откровенным.

- Бекберген этот,- сказал я,- оказывается, нехоро­ший человек. Он прислал нарочного к Кайсару, потре­бовал коня. А такого коня - не найдешь! Скакун! На любых скачках приходит первым. Ни один волк от него не уйдет. Есть ли на свете девушка, на которую можно было бы обменять нашего Курен^гёбеля?

Хозяин согласно кивнул и почему-то взглянул в угол - там у кровати висела шкура волка.

- Е-е. - сказал я, заметив его взгляд - У Кайсара дома -целый ворох таких шкур. Есть даже еще больше.

Малость я прихвастнул, восхваляя охотничьи доблести Кайсара. Но в общем-то это была правда.

-У Кайсара? Это зять, что ли, будущий Бекбергена?.. А как он - Кайсар? Хороший жигит?

У нас в ауле равных ему нет. Говорят, в других аулах тоже нет,- сказал я то, что думал.

Почему же он своего будущего тестя обижает?

Он - тестя?.. Разве он обижает? Я сам слышал, он моему отцу говорил: если отдам коня, неужели пешком идти за невестой? Неужели, как нищему, за руку ее домой к себе вести?

Тут внесли пыхтящий самовар. Старшая девушка принялась наливать чай и забеливать его молоком. А эта Камер, которая лезла всюду, куда ее и не звали, передавала чашки. Мне хозяйка с самого начала подала пиалушку с золотой каемкой по краю - как не послед­нему из гостей. Камер, подавая мне чай, ткнула пальцем в руку повыше локтя,- наверное, в знак примирения.

Хозяин сделал глоток, отставил свою пиалу и спросил (сколько же это у него в запасе вопросов!)

Значит, Кайсар - один такой на свете жигит? Равных ему нет? Значит, пешком не пойдет за невестой? Курен-тёбеля тестю не отдаст? Так вот - это он хорошо сделал! Да?- Он вроде бы требовал подтверждения у домашних, сидевших за дастарханом.

Не надоело? Не хватит ли загадки загадывать-проворчала его жена,- Хватит... Скажи прямо.

Камер опять вонзила в меня насмешливый взгляд и чуть не расплескала свою пиалу На берег, на берег бы озера, уж гибкий прут посвистел бы у меня в руках!

Хозяин махнул рукой, давая понять, что на слова жены он не обращает внимания, и продолжал:

- Е-е... Я и сам вижу, наш ночной гость ничего не понял... Так вот знай - «этот Бекберген», как ты его зовешь, мой младший брат, сын моего старшего брата. А кто чай тебе налил, ты знаешь? Нет? Дочь Бекбер­гена. Ее зовут почти как мою - Камен,

Я замер, и теперь уже мне захотелось спрятаться под одеялом, чтобы меня не было видно.

А хозяин продолжал: .

- Когда хочешь что-нибудь сделать,- никому не говори. Двое знают - это уже не тайна. Бекберген проведал, что вы затеваете сегодняшней ночью, и отправил Камен ко мне. Понял теперь?

Хозяйка нахмурилась:

Есть же на свете сплетницы, у которых ничто не держится, как в худом мешке. Загипу знаешь в вашем ауле? Это она постаралась разболтать.

Я все это знал,- принялся рассказывать мне как взрослому, хозяин.- Когда мой брат потребовал Курен-тёбеля, я крепко его ругал. Неужели не понимает? Его же дочери жить с Кайсаром! Зачем разорять хозяйство зятя? Но Бекберген ничего не хотел слушать. Одно твердил - парень молодой, вся жизнь впереди, еще обзаведется скакуном не хуже темно-рыжего.

Фото Дмитрия Багаева, начало 20 века, Павлодарская область

 

Хозяйка прервала его:

- Что толку в его болтовне? От жадности все это! А от тебя я уже второй день слышу: с первым жигитом их рода отправлю Камен в аул к Кайсару Чего же раздумываешь? Вот - Камен. Вот - жигит. Пусть он ее увезет.

Я похолодел - в который уже раз за эту ночь. Такую девушку - на моей игреневой кобыле везти? Скачет она, будто сто пудов везет... Селезенка ёкает, как ось на несмазанной телеге.

- Вот что, Асылхан,- обратился к сыну хозяин.-Пойди, седлай коня. Двух. Проводишь гостя и нашу Каменжан к дому Баден-апай. Сам долго не задержи­вайся. Им сегодня будет не до тебя. А с Бекбергеиом мы сговоримся. Он - как буран. Сперва расшумится, а потом успокоится.

Камен стала собираться в дорогу.

Я подумал, что ради такого жигита, как наш Кайсара стоит прихорашиваться. Поверх шапки Камен наки­нула пеструю шаль. Хозяйка подала ей легкую шубу из лисьих лапок, крытую красным атласом. И еще, чтобы не замерзнуть,- чапан. Стянула его алым кушаком, а то будет распахиваться на ветру

Наступило время прощанья. Камен не стала, как это принято у всех невест, рыдать в голос и ломать руки.

Она просто сказала:

Кадырагай! Никогда не думала, что мне вот так придется покидать отчий кров. Раз вы меня благо­словили, то я - не беглянка, не безродная сирота. Вы -старший брат моего отца. От вас я уезжаю - здесь отныне мой родной дом.

Будь счастлива... Е-е!.. Старые люди учат, что плакать ночью - это грех, Каменжан,- сказал хозяин, но его голос тоже при этом дрогнул.

А маленькая насмешница - та и вовсе разревелась, и когда мы все выходили, изо всех сил ткнула меня кулачком - в спину и в плечо. Нет уж, за такую сумасшедшую - игреневую кобылу жалко было бы отдать! Одна - Камен, другая - Камер... Имена почти одинаковые. А одна из них - настоящая Кыз-Жибек, а другую - надо прутом, прутом...

Ехали мы - Асылхан впереди, за ним Камец, потом -я. Чтобы Камен в буране не потерялась. Ветер даже усилился, но, по счастью, дул сбоку. Кони моих спут­ников шли ровным скоком - такой называется волчьим наметом. А моя кобыла была вынуждена перейти на сбивчивый галоп, и то не поспевала за ними.

Недалеко мы отъехали, и Камен придержала своего коня.

- Я вижу, иншегим[5] лошадь у тебя ленивая. Не хочет, чтобы мы побыстрей добрались до вашего аула. Давай мне чембур, а сам поторапливай ее камчой.

Молодые женщины, попадая в аул к мужу, не назы­вают мальчиков по имени. Не принято это. Они придумывают для каждого ласковое прозвище. А меня Камен назвала: иншегим, как близкого, как родного, и теперь я становился вроде братом и Кайсару.

Возле их дома Асылхан простился с Камен, забрал ее коня и, как велел ему отец, отправился обратно.

Кайсар, видно, еще не спал, потому что сразу откликнулся на мой стук в окно. Я назвался.

Ах, щенок! Живой-здоровый, слава аллаху? Не к нам - домой беги! А то как бы твои родители не стали поминки по тебе справлять!

Ладно!- сердито ответил я ему.- Сперва ворота открой.

В темноте он не разобрал, что я не один. Он прошел вперед, а Камён - следом за мной.

В доме Баден-апай выкрутила фитиль в лампе:

- Приехал, родной наш!- кинулась она ко мне.-Кайсар завернул домой погреться — и собирался дальше тебя искать. А ты сам, мой хороший, нашел аул!

Баден-апай тормошила меня, целовала и вдруг -заметила мою спутницу, которая молча стояла в дверях.

- Камен?.. Ты откуда? Жеребенок мой! Бедная моя! Слава богу, хоть меня оставила в покое. А сама -

обнимала Камен. Они улыбались, плача. Плакали, улыбаясь. Кайсар сперва остолбенел, а потом наки­нулся на меня: -Ты?..

Я...

Ай да мокроносый!

И больше он ничего не мог сказать. Толкал меня, тыкал кулаком, как та девчонка, которую зовут почти как Камен. Он совсем глупым стал.

Баден-апай повернулась к сыну:

Теперь Курен-тебель - его... Подаришь ему.

Как ты смог? Как ты смог?- допытывался Кайсар. От растерянности он не заговаривал с невестой.

Камен лукаво покосилась на него.

- Как он смог?.. Это вы все кинулись в степь, едва услышали выстрелы. А он - не испугался. Подстерег,-я как раз от соседей бежала домой. Вдруг слышу: «Ты -Камен? А ну давай сюда, ко мне». Что было делать? Вот он и привез меня сюда.

---