Как же все-таки он прекрасен.
Знаете, у меня вот лежит все время на разных поверхностях дома "Черный обелиск". Я ее иногда просто открываю наугад и читаю 2-3 страницы. Поскольку в ней нет как такового четкого развития сюжета, это нормально. Но боже мой, как же он прекрасен. Эти мысли. Этот перевод. Это настроение - немного меланхолии, но никакого отчаяния, несмотря на то, что действие происходит в годы после первой мировой войны, в Германии дикая инфляция, экономика в разрухе, война проиграна, люди пытаются как-то выжить. И выживают. Нет, моим убогим языком про это писать невозможно.
Вот только что прочитала поистине прекрасный диалог главного героя со священником. Вроде бы - никаких революционных мыслей. Но так вкусно.
Да, Ремарк - это вкусно.
Я сейчас страдаю некоторой меланхолией, и вы знаете, Ремарк - Ремарк, он примиряет меня с жизнью.
Кому интересно, отрывок под катом.
Бодендик, словно большая черная кошка, пробирается сквозь туман.
- Ну как? - игриво спрашивает он. - Все еще стараетесь исправить этот
мир?
- Я наблюдаю его.
- Ага! Видно, что философ! И что же вы находите?
Я смотрю на его веселое лицо, красное и мокрое от дождя, оно сияет из-под
шляпы с отвисшими полями.
- Нахожу, что за две тысячи лет христианство очень мало продвинуло
человечество вперед, - отвечаю я.
На миг лицо Бодендика, выражающее благоволение и сознание своего
превосходства, меняется, затем становится прежним.
- А вы не думаете, что, пожалуй, еще слишком молоды для подобных
суждений?
- Верно, а вы не находите, что ставить человеку в вину его молодость -
самое неубедительное возражение, какое можно придумать?! Других у вас нет?
- У меня есть множество других. Но не против подобной нелепости. Разве вы
не знаете, что всякое обобщение - признак легкомыслия?
- Верно, - устало соглашаюсь я. - И сказал я это только потому, что идет
дождь. Но все же в этом есть какая-то правда. Вот уже больше месяца, как я,
когда не спится, занимаюсь изучением истории.
- Почему? Тоже потому, что время от времени идет дождь?
Я игнорирую этот безобидный выпад.
- Оттого что мне хотелось уберечься от преждевременного пессимизма и
некоторого отчаянья. Не каждому дано с простодушной верой устремлять свой
взгляд поверх всего на Пресвятую Троицу, не желая замечать, что мы тем
временем усердно заняты подготовкой новой войны, хотя только что проиграли
предыдущую, которую вы и ваши коллеги различных протестантских толков во имя
Божье и любви к ближнему благословили и освятили: допускаю, что вы делали
это не так громогласно и с некоторым смущением, а ваши коллеги военные - тем
бодрее позвякивая крестами и пылая жаждой победы.
Бодендик стряхивает капли дождя со своей черной шляпы.
- Мы приносим умирающим на поле боя утешение - вы об этом как будто
совсем забыли.
- Не надо было допускать побоища. Почему вы не объявили забастовку?
Почему не запретили своим прихожанам участвовать в войне? Вот в чем был ваш
долг! Но, видно, времена мучеников миновали! Зато когда я бывал вынужден
присутствовать на церковной службе в окопах, я очень часто слышал моления о
победе нашего оружия. Как вы думаете, Христос стал бы молиться о победе
галилеян над филистимлянами?
- Должно быть, дождь пробуждает в вас повышенную эмоциональность и
склонность к демагогии, - сдержанно отвечает Бодендик. - И вам, как видно,
хорошо известно, что с помощью ловких пропусков, извращений и одностороннего
истолкования можно вызвать сомнение в чем угодно и опровергнуть все на
свете.
- Известно. Поэтому я и изучаю историю. В школе и на уроках Закона Божия
нам постоянно рассказывали о темных, первобытных и жестоких дохристианских
эпохах. Сейчас я снова читаю об этом и нахожу, что мы от тех времен недалеко
ушли, - я оставляю в стороне развитие науки и техники. Но и их мы используем
главным образом для того, чтобы убивать как можно больше людей.
- Если хочешь что-нибудь доказать, милый мой, всегда докажешь. И обратное
- тоже. Для всякой предвзятой точки зрения всегда найдутся доказательства.
- Тоже знаю, - говорю я. - Церковь подтвердила это блестящим образом,
когда расправилась с гностиками.
- С гностиками! А что вы знаете о гностиках? - спрашивает Бодендик с
оскорбительным удивлением.
- Достаточно, и я подозреваю, что они представляли собой самую терпимую
часть христианства. А все, чему до сих пор меня научила жизнь, - это ценить
терпимость.
- Терпимость... - подхватывает Бодендик.
- Терпимость, - повторяю я. - Бережное отношение к другому. Понимание
другого. Пусть каждый живет по-своему. Но терпимость в нашем возлюбленном
отечестве звучит, как слово на незнакомом языке.
- Короче говоря, анархия, - отвечает Бодендик вполголоса и вдруг очень
резко.
Мы стоим перед часовней. Свечи зажжены, и пестрые окна утешительно
поблескивают сквозь налетающий порывами дождь. Из открытых дверей доносится
слабый запах ладана.
- Терпимость, господин викарий, - говорю я, - это вовсе не анархия, и вы
отлично знаете, в чем разница. Но вы не имеете права допустить ее, так как в
обиходе вашей церкви этого слова нет. Только вы одни способны дать человеку
вечное блаженство! Никто не владеет небом, кроме вас! И никто не может
отпускать грехи - только вы. У вас на все это монополия. И нет иной
религии, кроме вашей! Вы - диктатура! Так разве вы можете быть терпимыми?
- Нам это и не нужно. Мы владеем истиной.
- Конечно, - отвечаю я, указывая на освещенные окна часовни. Вы даете вот
это! Утешение для тех, кто боится жизни! Думать тебе-де больше незачем. Я
все знаю за тебя! Обещая небесное блаженство и грозя преисподней, вы играете
на простейших человеческих эмоциях, - но какое отношение такая игра имеет к
истине; этой фата-моргане, обольщающей наш ум?
- Красивые слова, - заявляет Бодендик, он уже давно обрел прежний
миролюбивый, снисходительный и слегка насмешливый тон.
- Да, все, что у нас есть, - это красивые слова, - отзываюсь я,
рассерженный на самого себя. - Но и у вас - только красивые слова.
Бодендик входит в часовню.
- У нас есть святые таинства...
- Да...
- И вера, которая только болванам, с их скудными мыслишками - пищеварение
еще тормозит их, - кажется глупостью и бегством от жизни; так-то, безобидный
дождевой червь, роющийся на пашнях пошлостей!
- Браво! - восклицаю я. - Наконец-то и вы заговорили языком поэзии.
Правда, она в духе позднего барокко.
Бодендик вдруг начинает хохотать.
- Дорогой Бодмер, - заявляет он. - За почти два тысячелетия существования
церкви не один Савл обратился в Павла. И мы повидали и одолели не таких
карликов, как вы. Продолжайте, бодро ползите дальше. В конце любого пути
стоит Бог и ждет вас.
И этот упитанный человек в черном сюртуке исчезает вместе со своим
зонтиком в ризнице. А через полчаса, одетый причудливее, чем гусарский
генерал, он снова выйдет оттуда и будет исполнять роль представителя Господа
Бога. Вся суть в мундире, говорил Валентин Буш после второй бутылки
Иоганнисбергера, в то время как Эдуард Кноблох все больше предавался
меланхолии и мечтам о мести, - только в мундире. Отними у военных мундир - и
не найдется ни одного человека, который захотел бы стать солдатом.