Иногда кажется, что я совсем ничего не достиг. Что упущений и потерь было больше, чем достижений и побед. Это чувство настолько отвратительно, что я старательно избегаю любого на него намека. Не брать в голову — незачем подпускать его так близко. Я понимаю, что прячу голову в песок, обманываю самого себя, и в этом есть что-то патологическое. Мне вообще сложнее оглянуться назад, чем смотреть вперед. В конце концов, не знать, что тебя ждет, — самый что ни на есть концентрированный кайф. Единственный способ узнать — попробовать. В таких мыслях я нахожу временное успокоение.
В жизни люди периодически рассыпаются на кусочки, а потом собираются, и получается новая картинка. Не знаю, какая я картинка, — я все время по кусочкам. Иногда они крупнее, и тогда я чувствую себя лучше, и кажется, что вот-вот наступит какое-то гармоничное благоразумие. А иногда они такие мелкие, что я вообще не понимаю, что делать с этими крошками. Изматывает. Мне хотелось бы выпрямить спину, не горбиться — так бы жить всегда. Но вечером я возвращаюсь домой, понимаю, что не нашел ответов за день, и снова рассыпаюсь. Жизнь врассыпную. Вплоть до финального свистка.
Не жалуюсь на одиночество. Зачем, если его во мне с избытком? Мы никогда не думаем о том, чего много в настоящем. Нас вечно тянет в противоположные стороны: иногда вперед, чаще — назад. Пора бы научиться не плакать по прошедшим снам, тем более что они в чем-то были кошмарами. Вот как оно есть, так и есть. Как все идет, так и идет. Не слепой фатализм. Скорее, попытка сжиться со своими состояниями. Удручающими зачастую.
Я давно не вижу ничего плохого в собственном одиночестве. Люди сильно преувеличивают значение отношений двух людей. Да, это важно, но не так важно, чтобы растворяться в терзаниях, как шипучка в стакане воды. Все гораздо проще. Есть — значит, хорошо, нет — значит, будет. А если не будет, значит, так оно должно было быть. Или не так уж сильно хотелось. По временам полезно отдаваться потоку. Цепляясь за что-то, мы пропускаем более важное.
Конечно, в моем одиночестве нет вселенских масштабов. Все гораздо меньше, но от этого не менее болезненно. Мое одиночество мужское. Внутреннее. Без озвучивания мыслей, все про себя, пусть даже с немалым количеством физических контактов. Наше одиночество направленно внутрь. Не зря слово «эгоизм» мужского рода. Женщины считают, что мужчины редко способны любить кого-то, кроме себя. Мол, они сами виноваты, так как выбирают свою дурацкую свободу. Эфемерную свободу, когда не имеешь обязательств перед семьей, имея возможность в любое время залечь перед телевизором с банкой пива. «Если любишь и заботишься о ком-то, даже если это безответная любовь, ты счастлив. Мужчинам такое счастье вообще не дано», — говорят женщины, и не мне стараться их разубедить.
По мне, так мужское одиночество тяжелее — из-за неиссякаемой силы, которая должна быть в нас, по всеобщему мнению. Тебе непозволительно говорить об усталости. Нельзя, ты же мужик! И тогда слова остаются в тебе, превращаются в плотные серые сугробы, которые не тают и с наступлением весны, и значительно позже. Потом переизбыток невысказанного заставляет отдалиться, уйти, потому что так легче, так не ждешь ничего ни от кого, тебя никто не оценивает.
Когда-то, в самом начале своих темных прибоев, я боролся с нашествием легиона немых слов. Пытался говорить, вытряхивал из себя то, что осталось под рукавами мыслепроизводства. Люди делились на тех, кто слушал, и тех, кто пытался слушать. В результате все они отставали от моей истории, становились предсказуемыми рифмами к моим словам или вовсе уходили, убегая от моей опасной откровенности. Потом я резко прекратил попытки. Поддержку нужно искать не в друге или сигарете. В самом себе.
Наверно, я таким родился. Хотел бы быть ребенком, но как-то не получалось. Приходили новые и новые обстоятельства, и приходилось доказывать, что я сумею их победить. Доказывать себе и своей семье. Всегда легче не пробовать, чем прилагать усилия, а тот, кто сам неудачник, и других хочет видеть неудачниками. Я же шел напролом — для меня не было никаких репетиций, все писалось начисто и прямо сейчас.
Если скажу, не жалею, что беззаботного детства не было, выйдет вранье и цинизм. Конечно, были мгновения, которые растягиваются в целую пору. Но это просто лечебный самообман. Само собой, мне хотелось, чтобы мой отец был героем. Тем, кто не отмахнется, когда я погряз в проблемах, а крепко, по-мужски, обнимет за плечи, честно скажет: «Это хреново, сынок, но я с тобой». Но так не произошло ни разу. А теперь уже и не нужно. Ждать помощи — как брать взаймы. Самому сделать проще.
Маленький, я никогда нигде не забывал свои игрушки, не разбирал розетку, не засыпал в обнимку с родителями, когда пугают ночные призраки. Я не видел шумных дней рождения, когда мама разрезает большой-большой торт, взрослые шумно говорят о своем, пока маленькие и оттого еще более шумные ползают на четвереньках под столом, играя в прятки. У меня не было любимой сказки перед сном, любимой книжки, любимого папы. Все как-то мимо. Но и никакого чувства ущербности не было, только сожаление. Все сам купил себе. Поздно, но купил. Даже машинки, так похожие на настоящие. Ничего никому не доказывая.
Мужчины тянутся к женщинам за утешением или спасением. Сейчас скажу банальность: жизнь двоих гораздо счастливее, когда желание понимать важнее, чем быть понятым; когда желание сделать приятное не таит в себе планы получить что-то взамен, даже благодарность. Когда любовь не меняется даже на любовь, а только дарится.
Вот только теперь я не знаю, кому молиться, у кого искать то счастье, которому я научился, к которому приучился. Я как потерянный пес, у которого были семья, и вера, и желание отдавать любовь, но все внезапно исчезло. Крыша над головой осталась, еду добыть еще удается. Но нет больше прикосновений своего человека — ничем не заменимых, самых желанных. От этой пустоты начинаешь уменьшаться, заканчиваться, хотя еще бегаешь и вглядываешься. Живешь. Вдруг все вернется. Вдруг. И тогда все пережитое покажется обычным страшным сном. Стоило лишь проснуться, и все исчезло. А ты, дуралей, испереживался, хвост повесил.