Мое любимое время — пять утра. Пять утра — это пустое шоссе и закладывающий уши ветер из приоткрытого окна, смешивающийся с запахом папиного одеколона. Папа везет меня с дачи домой — и это трепетное воспоминание – мое первое «пять утра ». Второе – это янтарный робко разливающийся свет по черным кронам деревьев, по крышам домов, и наше подростковое бессонное безумство. Третье — это пьяный проспект, залитый режущим глаза светом, синеватым, как молочная пенка в утреннем чае. Все эти «пять утра» появляются каждый раз, смешиваются запахами и оттенками, словно палимпсест накладываются друг на друга, переплетаясь с обыденными «пять утра», которые никогда ничего не будут значить.
Есть еще одно «пять утра», четвертое. Оно заливает черной краской весь палимпсест, убивает все тонкие оттенки запахом гари и керосина. В эти пять утра я проснулся от приглушенных звуков, исходивших из ванной. Из маленькой щели между полом и дверью валил дым. Я подбежал к двери и выбил ее ударом плеча. В ванной в предсмертной агонии билось тело моего отца, охваченное пламенем. Я машинально включил воду, накрыл тело полотенцем. Я истерично сбивал пламя, пока оно не потухло; перетащил тело на кафельный пол, и, обвернув его полотенцем, стал укачивать и приговаривать, уговаривать, но сознание уже покинуло моего отца. Зубами он зажал кожаный ремешок часов, чтобы не кричать, зубы соскользнули, и он прокусил язык, изо рта текла кровь. Весь в воде и гари я пошел к телефону и вызвал «скорую», я позвонил дяде. Эти «пять утра» я прокручивал тысячи раз, когда приехала скорая. Эти «пять утра» я проговаривал десятки раз полиции, родственникам и соседям, эти «пять утра» проносились в моей голове во время похорон, и когда я получил на руки свидетельство о смерти. Я переводил на час назад все причинно-следственные связи, выстраивая события заново, раз за разом . После я старался вытеснить эти воспоминания и перекрыть их рутиной, перебирая все вещи отца и укладывая их в коробки. Галстуки и пиджаки особенно пропитались его запахом, хотя после смерти матери он ни разу не надевал их. В ванной сделали ремонт, и ни белые потолки, ни новые светильники, ни кафель – ничего не выдавало произошедшего ужаса.
Через год и месяц я покинул город, уладив все дела оставшегося в наследство СТО. Мне предлагали отдых на пляже, предлагали долгие ночные гулянки, предлагали поездку в Европу, но я попросил дядю устроить меня на лето охранником пропускного пункта в заповеднике, в семи часах езды от города. Хотелось тишины, одиночества и долгожданного ничто. На самом деле основной пропускной пункт находился на десять километров ниже меня. Я же жил в небольшом деревянном домике и в мои обязанности входило следить за происходящим в округе радиусом в пять километров. Между мной и пропускным пунктом в юртах жило два семейства чабанов. Каждое утро я наблюдал, как стадо баранов в двести голов, громко блея, пересекает холмы, возвышающиеся над моим домиком. От них так рябило в глазах, что казалось, движется земля. Мой дом находился в огромной чаше, с четырех сторон окруженной горами. Каждые выходные мое добровольное затворничество нарушали туристы, после шашлычных гулянок которых приходилось прибирать мусор в округе и приводить в порядок ручей. В моем распоряжении было огромное количество времени, и я позволил себе вновь осознанно затронуть воспоминания того четвертого «пять утра». Мне был не понятен выбор отца: он мог отравиться, застрелиться, выпрыгнуть из окна, наконец. Это было единственное, что осталось в моей голове неразрешенным. Причина самоубийства была ясна – чувство вины. После смерти матери он стал сам не свой. Прежде любивший шумные компании весельчак, удачливый владелец небольшого СТО, он стал нелюдим, перестал пить, стал сух и расчетлив, чего раньше не было. Мама умерла от рака. Она угасла буквально за полгода, словно сухая ровная щепка, охваченная пламенем. Отец винил себя за все: за пьяную ругань, за побои, за измены, за недостаток внимания с его стороны. Она же дождалась меня, мама умерла месяц спустя после моего приезда из Новосибирска, где я учился. После похорон я уехал вновь, почти на два года. Конечно, я приезжал на каникулы в пустой дом, в котором вырос и единственным обитателем которого был мой отец, больше похожий на напоминание о самом себе. Мы мало разговаривали, я винил его, я злился на него, мне было больно, и я старался уехать как можно скорее. Теперь я понимаю, как я был не прав.
— Агатай, эй, салем![1] — от тягостных мыслей меня отвлек подъехавший к дому всадник.
Я встал с крыльца и в приветственном жесте протянул ему руку, его звали Жанболат. Это был крепкий смуглый казах, одетый в старую синюю куртку, усеянную пятнами, большие черные сапоги доходили ему до колен, на затылке свисала черная шапочка с красными полосками. Однажды мы с ним пили водку у меня в домике после того, как чуть не подрались за мой топор. Местные чабаны приговаривали все, что, по их мнению, не так лежит. На этот раз это был мой топор, по незнанию оставленный мной рядом с домом. После пятнадцати минут перебранки с полупьяным Жанболатом, чье лицо изрядно распухло от алкоголя, мне пришлось ударить его кулаком в челюсть и отобрать свой топор. Не ожидавший такого поворота событий, пьяный чабан, матерясь и шатаясь, попытался дать сдачи, но это привело лишь к падению. Мне пришлось отнести поверженного врага к себе в дом, напоить водой и обработать разбитую мной губу. Через полчаса, очнувшись и немного протрезвев, Жанболат принес из привязанной к седлу сумки бутылку водки и вареный кусок казы[2]. Я хотел было отказаться, но понял, что этот вечер обеспечит мне спокойные отношения с остальными чабанами на оставшийся месяц.
— Здравствуй, Жанболат, какими судьбами?
Жанболат слез с коня и тут я увидел у него в руках кусок бараньей ноги, наполовину перевязанный целлофановым пакетом.
— Да это вот…я хотел это…мясо не нужно, купи? — он стал развязывать пакет, оголяя свежую баранью ногу.
Я зашел в дом и вынес деньги. Это было мое первое столкновение с необработанным сырым мясом. Дома всегда готовила мама или отец, я ограничивался мытьем посуды и чисткой картошки. В Новосибирске я питался полуфабрикатами и пельменями, и ужинами в столовой. Оказывается, тоска по умершим людям накатывает вот в такие обыденные моменты. Освобождая белые бараньи кости от плоти, я машинально смахивал слезы, впервые за долгое время я позволил себе заплакать.
Мясо получилось жестким, но золотистый бульон и размятая в нем картошка спасли мой первый опыт настоящей готовки. Я ужинал на улице и смотрел на холм с возвышающейся на нем ветряной вертушкой в почти человеческий рост. Эту вертушку я мастерил почти четыре дня, деревянные сваи были выполнены из сухих сосновых веток, а лопасти заполнены кусками картона, ветер мерно направлял их на запад. Наблюдать ежедневное движение ветра стало важным переживанием для меня, будто меня это успокаивало и приносило уверенность - есть вещи, что неизменны.
В субботу приехал Даник, рослый худощавый парень в очках, мой друг с детства. Он приехал с двумя девушками, одна из которых, похоже, была с ним. Мы жарили шашлыки и ели салаты, болтали о всякой ерунде, а к вечеру затопили баньку. Рядом с моим домиком находилось некое подобие сарайчика, с небольшой печкой внутри. Девушек мы пропустили вперед, а сами сели разговаривать.
— Как дела, старик, не скучаешь тут? — весь чистенький, в новых белых кроссовках, Даник выглядел нелепо на фоне чабанского пейзажа.
— Нет, было время подумать, осознать какие-то вещи, — натянуто произнес я.
После смерти моих родителей мы будто разучились разговаривать друг с другом. Кажется, между Даником и мной образовался некий вакуум, который нечем было заполнить. Дело было даже не в том, что он из богатой благополучной семьи, что к двадцати трем годам Даник силами отца обеспечен машиной, квартирой и стабильным заработком, а в том, что мы не знали, как правильно реагировать на случившееся со мной. От затянувшегося молчания нас спасли девушки, вышедшие из бани с тюрбанами из полотенец на голове, и с шутками на «банную тему» пропустили нас внутрь. Их раскрасневшиеся щеки пылали водяным жаром. Ту, что была с Даником, звали Айсулу. Это была красивая высокая казашка, выше Даника на полголовы. Вторая носила каштановые волосы и татарское имя - Майя. Не сказать, что она была красива, но ее стройное тело было пропитано стремительным очарованием, от ее взгляда будто обжигало лицо.
— Тут воздух такой сладкий, будто не дышишь, а лакомишься чем-то! — звонко говорила она, и моим пылающим щекам вторили мокрые ладони.
Ночью мы разожгли костер, небо было сплошь усеяно звездами, а вокруг млечного пути можно было заметить прозрачную дымку из звездной пыли. Под задорным руководством Даника мы выпили почти полторы бутылки водки на двоих, в то время как девушки пили шампанское. К четырем часам утра все были безбожно пьяны. Даник и Айсулу уединились в машине. Мне не оставалось ничего другого как пригласить Майю в дом. Не успел я закрыть за ней дверь, как мы начали целоваться. В пьяном бреду я не разбирал ни очертаний лица, ни запахов, казалось, что все смазывается в калейдоскопе инстинктивных движений. Обнимаясь, мы прошли кухню и оказались в комнате с кроватью. Будто поколебавшись немного, она все же сдалась под напором нахлынувшего непреодолимого желания, заполнившего ее собственные бедра. Всем телом я пригвоздил ее к корпусу кровати, ощущая все запахи как никогда остро. Я участил ритм движений, и она едва успела сжать пальцами мою футболку у плеча, предвосхищая жидкое свечение, растекающееся по телу.
Утром я, только проснувшись, застал Даника и обеих девушек за сборами, оказалось, было уже обеденное время. Я попрощался с другом объятьями, Айсулу поцеловала меня по-дружески в щеку. А Майю я обнял и как-то неловко, по-отечески поцеловал в макушку, она лукаво посмотрела на меня, от чего щеки мои запылали, похоже, она неловкости не ощущала, и мне стало легче. По возвращению в город я твердо решил ей позвонить.
__________________________________________________________________
[1] — Братец, эй, привет!
[2] Казы́ — традиционная колбаса из конины у ряда тюркских народов, считающаяся деликатесом. Изготавливается путём набивания натуральной конской кишки конским жирным мясом с рёбер (обычно обмазав мясо специями), причём набивают не фаршем, а заправляют мясо с ребром целиком, получая таким образом большое полукольцо.
[--->часть_2]