Дождь
Легкие шаги слышны за спиной. Оглянешься – никого. Только дождь выбивает свою тонкую дробь на забытой кем-то на камнях жестянке, да несет из подворотни прачечной теплым паром – промозглым и спертым. Бежишь, чтобы успеть. Торопишься, чтобы не опоздать. И все равно опаздываешь, безнадежно опаздываешь, просто потому, что тебе уже никогда не успеть. Делаешь шаг и слышишь сзади легкое постукивание башмака о брусчатку, поворачиваешь голову и в который уже раз понимаешь, что все – обман. И камни, беспорядочным орнаментом бросающиеся под ноги, и стены, срывающие с тебя на бегу накидку, и даже сам дождь, который не прекратится уже никогда.
До нужного дома остается всего ничего, и я решаюсь. Отрываюсь от стены и бросаюсь напрямик. Через лужи, через грязь. Прямо и не оглядываясь. Страх сковывает сердце, сбивает дыхание, дождь мокрыми дрожащими холодными лапками сползает с плеч под платье, цепляет спину, поясницу, дотягивается до ягодиц. Я успеваю первая. Цепляюсь за молоток и изо всех сил колочу по дубовой тарелке. Дверь открывается, и меня обволакивает сухое неяркое тепло.
Сначала отдаю записку привратнику. Он молча кивает головой и показывает мне на гардероб. Быстро раздеваюсь, он приносит полотенце, чтобы я могла хоть чуть-чуть просушить голову. Мне – на второй этаж, здесь я уже была, поэтому меня и позвали снова. Значит – понравилась. Значит – должны заплатить. Лестница скрипучим хребтом разворачивается под ногами, соглашаясь с замедляющимся: «Не-хо-чу. Не-хо-чу». Да уж, кто такого только захочет, счастья-то. Просто податься мне больше некуда. Единственное, что осталось от семьи – табакерка. Я с ней с детства играть любила, и украли меня тоже с ней. Была бы какой-нибудь знатной, по одной этой табакерке могла бы все про себя узнать. А так – что может подсказать незатейливая деревяшка с щербиной на боку простой деревенской девочке?
***
Лестница заскрипела под легкими неторопливыми шагами. Пришла. Даже сам удивляюсь, почему позвал ее второй раз. Почему позвал, не удивляюсь, не железный же я, а вот почему именно ее. Немало их здесь перебывало за последние годы, которые я живу в городе. Ни одна не появлялась второй раз. Может быть, потому что каждая напоминает мне о сестренке? Каждая, кроме нее?
Подымаюсь, чтобы закрыть окно. Не хочу, чтобы даже дождь подглядывал, поэтому наклоняюсь вперед, чтобы закрыть ставни. Шорох дождя, заглушающий в комнате даже треск горящих поленьев в камине, превращается в ропот обиженных капель, сбивающихся в рассерженные ручейки, журчащие по водостокам. Кроме поскрипывания лестницы слышу еще и постукивание башмаков по мостовой, удивительно, в такой вечер кто-то еще отваживается выходить под проливной дождь. Выглядываю, но никого не вижу.
***
Вода стекает со шляпы, но это не повод для того, чтобы уйти под крышу. Ведь так можно и ее пропустить. Цыганку, такую же, как увела когда-то мою дочку. Я не помню, когда начался этот дождь, зато помню, как солнечным утром крошка Ми выбежала из дома с любимой корзинкой, которую плел ей я, с песней вплетая рядом с ивняком длинные и тонкие виноградные плети. Помню даже, что было в корзинке – большой старый платок, глиняная лошадка-свистулька и моя старая табакерка – любимые игрушки моей Ми. Больше я мою девочку не видел. Корзинку нашли у дороги, с платком и со сломанной лошадкой. Табакерку, наверное, кто-то из цыган взял себе. Как раз в тот день мимо деревни проходил очередной табор. И с того времени все вокруг для меня в тумане. А сегодня вот и в дожде.
***
Легкие шаги в темноте сливаются с поступью дождя. От стены отделяется тень в длинном балахоне и шляпе и сливается с бегущей фигуркой. Темноту разрывает удар молнии и резкий треск близкого грома, почти заглушающего женский крик. Тени в подворотне опадают, будто плащ с оторванной петлей, слышен стук ставень наверху. Балахон копошится под натиском воды, распрямляется, на землю падает шляпа. Старик держит в руках табакерку и плачет.
***
Крик и удар грома заставили открыть ставни. Что-то случилось с моей гостьей. В темноте немного увидишь, но я умудряюсь разглядеть на мокрых отблесках брусчатки темный провал ее накидки. Над ним копошится непохожая на человека тень. Бросаюсь вниз, забыв свою шпагу у кровати, поэтому хватаю на ходу палаш своего слуги, стоящий у дверей вместе с зонтами. Темно, но света от дверей достаточно, чтобы разглядеть лежащую гостью и сгорбившегося над ней старика. И шкатулку в его руках. Эту табакерку я узнаю даже на ощупь. Ее вырезал для себя отец, у нее я отколол край, ее унесла с собой младшая сестренка, которую я над могилой матери поклялся найти. Значит, эта ночная гостья имеет какое-то отношение к той пропаже. А этот старик, в темноте никак не разглядеть его лица, только что отнял едва ли не самый дорогой для меня предмет. И убил? Старик протягивает мне руку с табакеркой и протяжно воет.
- Она! Это она ее украла!!!
Пытаюсь схватить табакерку, но не успеваю. Старик резко прижимает ее к себе, а в мою сторону выбрасывает руку с открытой навахой. Кровь с лезвия – значит, все-таки, убил – срывается, и несколько капель летят мне прямо в глаза. Успеваю отшатнуться и делаю шаг в сторону. Изящным движением отбиваю клинок, но палаш – это не шпага, и наваха, вместо того, чтобы лечь лезвием на упругую сталь, разрубается пополам. Старик с криком падает на колени, острый осколок испанского клинка пролетает мимо моей головы. Вытянутая рука старика поднимается вверх, и половина навахи входит мне в желудок. Палаш еще продолжает свое движение и пробивает старику горло, вышибая ему дыхание. Я опускаю глаза и вижу, как черная лужица из-под тела девушки подтекает под ноги. Прямо в лужу чужой крови начинает капать и моя – с почти мгновенно промокшей сорочки. Наваха, похоже, разворотила мне живот.
У старика кровь почти не течет, но когда он падает, наконец, лицом вперед, изо рта, смешиваясь с нашей кровью, вытекает тонкая черная струйка, а из левой руки выкатывается табакерка. Я тоже падаю, и последнее, что вижу – как вспыхивает под принесенными лампами, деревянный треснутый бок шкатулки, а роза на крышке вдруг наливается красным. Крики и бегущие шаги сливаются с бесконечным шелестом дождя, и в самый последний момент, когда глаза уже закрыты, а смерть уже раскачивает меня, чтобы забросить на свою повозку, различаю в этом неумолчном шепоте капель чьи-то размеренные шаги.
***
Табакерку я забираю на память, им она все равно уже не нужна. Последние, кому она принадлежала, только что порадовали меня своим окончательным представлением. Впечатлений хватит не на один год. Я довольно причмокиваю и облизываю с верхней губы капли дождя. Легкий стук башмаков по мостовой скоро становится совсем незаметен. Только шорох дождя заставляет иногда оглядываться на темных улицах или вздрагивать, когда засыпаешь.