В мире известно около семи тысяч языков, однако с каждым днем языковая сокровищница истощается все больше и больше: исчезают и видоизменяются языки, на их место приходят новые. В условиях современного интернационального пространства язык утрачивает свои генетические функции, разрывается связь человека с историей, формируется ущербная культура мышления целых поколений.
О том, насколько остро встал вопрос глобализации и какие тенденции ожидают языковое сообщество в скором будущем, мы спросили у кандидата филологических наук, доцента кафедры истории русской литературы филологического факультета МГУ им М.В. Ломоносова, Руслана Борисовича Ахметшина.
Руслан Ахметшин, доцент кафедры истории русской литературы филологического факультета МГУ им М.В. Ломоносова
Руслан Борисович, язык – это категория культуры или политики тоже?
Актуальные проблемы лингвистики не моя специальность, и мои рассуждения будут иметь относительный характер.
Ваш вопрос с подвохом. Вы хотите, чтобы я почувствовал себя платоновским чужеземцем… Ведь тут сквозит сомнение: а можно ли политику рассматривать как часть культуры. Это сомнение могут разделить, думаю, многие, но политика все же принадлежит культуре. А если задуматься об истории понятий, то культура – в том смысле, в каком мы сегодня говорим о ней, – окажется гораздо младше искусства политики.
Не говорим ли мы с Вами о культуре, думая, что говорим о языке?.. Политики все же используют язык. Он, вполне вероятно, значительно ýже в функциональном отношении, но и такой язык является частью культуры. Культура – это особый мир, в котором нет лишних, ненужных элементов, она способна вместить практически все: как правдивое, так и лживое, как отрицательное, так и полезное. А язык политики не должен оцениваться и характеризоваться лишь с негативной стороны, несмотря на исчерпанность доверия к отдельным политикам.
Какую роль сегодня играет глобализация в судьбе языков?
Количество языков сокращается с катастрофической скоростью, человечество теряет малочисленные, самобытные языки, и вполне вероятно, что идея, сформулированная еще в начале девятнадцатого века Гегелем, а затем развернутая французскими утопистами, в конечном итоге осуществится: мы все будем говорить на одном языке. Язык не подчиняется воле человека, и иногда даже общество не в силах его спасти. Единственное, что может сделать гражданин, которому важна судьба родного языка, это говорить на нем. Говорить полноценным языком искусства, культуры, любви и, если угодно, политики. Если мы не формулируем наши мысли и не рассуждаем о чувствах на родном языке, значит, он перестаёт быть необходимым.
Если родной язык станет нам не нужен, то ненужной будет и вся генетическая информация, заложенная в нем?
В Вашем вопросе чувствуется сильный волевой посыл, хотя я могу и ошибаться. На мой взгляд, этот процесс (отказ от языка) происходит помимо нашей, т.е. частной, воли. А как связана генетическая информация с языком, я плохо представляю. Разве она не может быть передана средствами другого языка? Хотя, если Вы имеете в виду предысторию народа, его культурное богатство – весь этот потенциал будет рассеян.
Под эту модель подпадают различные ситуации.
Мы не в силах, например, овладеть всей сложностью «информации», заложенной в языке культуры и литературы не только XVIII или XIX веков, но даже более поздних исторических промежутков. Попробуйте объяснить современному молодому человеку феномен шестидесятничества XX века… В этом отношении мы уже давно переживаем состояние утраты своих собственных языка и культуры.
В многоязычных обществах, где начинается стимуляция одного языка по отношению к другим, также признанным средством общения, такие закономерности выходят на декларативный уровень и нередко приобретают политический характер. Переименовываются улицы, названия городов возвращаются к исходным значениям (или, наоборот, исходные значения утрачиваются), но этот уровень, номинативный, остается слишком узким, потому что не переименовываются другие вещи, другие понятия – они сохраняются. Землю мы продолжаем называть землей, а хлеб – хлебом. И с этой точки зрения соотношение двух языков в одной стране не меняется, несмотря на самые болезненные и резкие нововведения. Значит, такая сила не способна полностью преобразовать существо языка, допустим, его лексическую систему. В языковой ситуации волей одиночек нельзя задать порядок, который стал бы доминирующим.
Однако интернет-пространство демонстрирует обратное: человек не только пользуется языком, но и создает его. Не так ли?
Следствием этого становятся такие отрицательные эффекты, как сужение словарного запаса, понятийных категорий, в конце концов, сужение потребностей человека, которое и отражается на некоторых сайтах, форумах, блогах. Я бы сказал, общение здесь не создает язык, а строится из обрубков языка. Это заметно, но вполне возможно, что такие тенденции носят ограниченный характер.
Я не являюсь ни пользователем, ни исследователем этих систем общения, и мне достаточно трудно их оценивать, хотя мое отношение к подобной логике коммуникации негативное. Мне кажется, что, когда мы отказываемся от бесед живых, публичных, коллективных или индивидуальных, а остаемся в своих домах и через подъезд, пользуясь сетью, создаем диалоги, они приобретают искусственный смысл, а это приводит – воспользуемся известной аллегорией – к заключению себя в «футляр». Так существовать человек не может: за девальвацией языка наступает деформация характера.
Значит ли это, что свобода слова в интернете убивает само слово?
Не думаю, что социальное и политическое состояние, в котором мы оказались и которое, наверное, заслужили, можно назвать свободой слова. Свобода – это одна из форм неизбежности. Она предполагает наличие табу и сообщества, гарантирующего систему запретов.
Мы говорим свободно до тех пор, пока не наталкиваемся на некую стену непонимания или отказ слушать, воспринимать. Возможно, это проявление моей несвободы, но я уверен, что такие стены должны существовать. Свобода, регламентированная интернетом, иллюзорна. Она находится под давлением тех же законов, что и литература во все времена. Проблема Бобчинского, никому не известного в Петербурге, актуальна и сегодня.
Давление прозы на время поместило в архив (еще при жизни!) не услышанную современниками лирику Боратынского и Тютчева, советская цензура вытеснила из сферы родного языка Бродского. Это изменило кое-что в течении жизни поэтов, но не смогло отменить великого значения их репутаций. Я, правда, переключился на художественное понимание свободы и цензуры.
Цензура сложна, разнообразна, и она обязательно реагирует как на главное, сущностное, так и на мелочное, ничтожное, надписывая сверху балласт. Поколение (в лице критиков и читателей) чутко реагирует на нарушение табу. Хороший автор – всегда тот, кто
расширяет возможности языка, это явление довольно часто граничит с моральными представлениями. Поэтому иногда новое теснит не только вкусы, но и нравы.
Пушкин превращает тезис в эпиграфе к четвертой (кажется?) главе «Евгения Онегина», «нравственность в природе вещей», в вопрос: «Действительно ли мир нравственного так неоспорим?». Можно вспомнить роман Фурмана (Петра Романовича), малоизвестного писателя, опубликовавшего в 49-м в «Сыне Отечества» роман «Добро и зло», трактовавший за одиннадцать лет до «Первой любви» Тургенева непростые отношения между отцом и сыном, ставшими соперниками в любви к гувернантке, – роман был запрещен цензурой. Достоевский, с точки зрения современников, постоянно нарушал эстетические и моральные нормы, как и Некрасов, но последний не вызывал таких жестоких нападок со стороны критики.
Все зависит от применённой точки зрения, угла атаки нашей интерпретации. Сегодня нарушение табу мы воспринимаем совершенно спокойно, отрицательная критика воспринимается как реклама. Салтыков когда-то смеялся над этим принципом: «Как кому угодно». Читатель пошел настолько закаленный, что у него не просто иммунитет, но кожа мамонта. Только закалка сделала читателя питекантропом. Искусство девятнадцатого века в свое время вызывало ожесточенные споры. Современным критикам подобные литературные войны уже не снятся. Чтобы на несколько лет задать тон в критике и заставить говорить о себе, нужно выйти к насущнейшей проблеме, как, например, роман Александра Мелехова «Исповедь еврея».
Отказаться от соблазна переступить порог способен редкий человек.
То есть, значение слова, как и прежде, остается высоким?
Нет. Это значение пало. «Свято место» теперь занято визуальным образом.
Какие, по-вашему, перспективы ждут казахский язык в рамках политики триязычия?
Казахский язык чрезвычайно богат в силу того, что он распространен на большой территории, создающей для говорящих на этом языке разнообразные условия жизни. Я не специалист в области казахской лингвистики, но и обширное диалектное пространство способно обеспечить казахскому великое будущее; так многие притоки питают полноводную реку. В этом отношении, уверен, язык не нуждается в стимулировании. Однако тенденция к его укреплению исторически и политически объяснима, этому процессу нельзя не сочувствовать. В прессе и интернете, мы знаем, много откликов.
Идея культурной терпимости, которая является одной из доминирующих в современном Казахстане, в том числе и программа триязычия, в конечном итоге позволит обществу преодолеть актуальные негативные тенденции, потому что любые обстоятельства мультилингвизма, как формы поликультуральности, таят исключительные возможности для развития таланта. А ростки гениальности заложены в каждом народе, пусть и живущем не на своей земле или даже способном существовать вне идеи своей земли. История знает немало таких примеров. Современные политические деятели РК, стоящие в начале идеи триязычия, должны хорошо это осознавать. Ни один народ не хотел бы утратить свою идентичность, и лидер его должен быть обеспокоен тем, чтобы такая мощная программа осуществлялась командой единомышленников и профессионалов. В ней должны работать лучшие представители гуманитарных наук.