Господин Немо вполне оправдывает свое латинское имя. Он нас не стесняет, словно бы и вправду не существует!
Ж.Верн. Двадцать тысяч лье под водой.
Помнится, после последней переписи в Российской Федерации вышел целый ряд статей посвященный вопросу национального самоопределения. Были там и сибиряки, и казаки, и даже скифы, эльфы, хоббиты… Впрочем, еще раньше, в 2001 подобное произошло в Великобритании, где 390 000 (0,7%) жителей назвали себя сторонниками веры джедаизма, получилось, что джедаистов в этой стране больше, чем иудеев или буддистов. Все это могло бы сойти за дурачество, или шутку, однако, приходится признавать, что ответ на вопрос «кто я?» в культуре постмодерна перестает быть для субъекта однозначным. Если в традиционных обществах пол, национальность, религия, социальный статус, профессия были предопределены человеку с рождения, не меняясь в течение жизни, то сегодня субъект может себе их выбирать, а потому не ассоциирует свое «я» ни с чем из перечисленного. В сухом остатке субъект имеет себя как безымянную, пустую точку восприятия мира, оценка событий которого меняется сиюминутно. Мир начинает напоминать галлюцинацию, представляясь субъекту каждый раз по-новому, порой, радикально. А сам субъект, осознав возможность определять себя для других так, как ему будет угодно, т.е. осознав себя как все-что-угодно, вынужден признать, что он окончательно не является никем из списка этих определений. Другими словами, субъект сегодня самоопределяется как никто.
У тебя есть табак?
Фильм Д.Джармуша «Мертвец», помимо множества прочих достоинств, дает возможность разобраться в феномене Никто. Один из главных персонажей картины так себя и называет – Никто. Это индеец, которого не приняло собственное племя за то, что после долгого отсутствия, во время которого он успел побывать в Англии и получить кое-какое образование белых людей, он настаивал на правдивости рассказов о своем путешествии. Ему не поверили и, назвав лгуном (Эксебичи – тот, кто говорит много, не говоря ничего), прогнали прочь. После этого он стал предпочитать, чтобы его называли Никто.
Уильям Блэйк и Никто. Кадр из фильма Д.Джармуша «Мертвец»
Свою печальную историю Никто рассказывает бедному бухгалтеру Уильяму Блэйку из Кливленда, который от своего звучного имени не отказывается, однако, сама жизнь которого говорит, что он тоже никто в этом мире. Это типичный неудачник, который попадает на Дикий Запад, стараясь забыть бросившую его любимую, не умея стрелять и не имея ни грамма табака в кармане. К слову сказать, табака в картине нет практически ни у кого, хотя вопрос «У тебя есть табак?» красной нитью проходит через весь фильм.
Табак в фильме появляется дважды: в конторе богатого промышленника, капиталиста, который курит его сам, и у миссионера, представителя церкви, Тела Христова на земле, который приторговывает им в лавке «for good friends only».
Табак в фильме приобретает символическое значение, это символ власти, которая по фильму принадлежит капиталу и церкви. Остальные лишь скитаются в поисках табака, постоянно спрашивая, нет ли его у кого из простых встречных, но сами его никогда не имеют.
Кадры из фильма Д.Джармуша «Мертвец»
Капиталист наслаждается дымом табака - символа власти в фильме Д.Джармуша.
Миссионер, приторговывающий табаком
В этой связи интересно упомянуть «Улисса» Дж.Джойса. В своей попытке показать, как все события шестнадцатилетнего путешествия Одиссея, описанные Гомером, в символической форме переживаются современным человеком в течение одного дня, он не обходит стороной и блуждающие скалы, - расходящиеся и сталкивающиеся, крушащие все, что окажется между ними, - о которых Цирцея рассказывает Одиссею, и через которые в свое время сумели проплыть аргонавты. В качестве символов этих двух разрушительных скал Джойс берет образ священника (отец Конми) и вице-короля (граф Дадли), которые проезжают через город каждый своей дорогой,а промеж них, как между двух блуждающих скал, способных прихлопнуть любого из них в любой момент, мечутся по своим мелким делишкам простые горожане, среди которых и рекламный агент Блум – образ Одиссея. Есть у Джойса и эпизод, «повторяющий» другую историю из Одиссеи – историю с циклопами, в которой Одиссей тоже представляется как Никто, однако, к ней мы обратимся позже.
Пока же вернемся к табаку из фильма Джармуша. Табак никто из простых людей не имеет, но все ищут. Ищет его и Эксебичи, в отличие от Блэйка, который вообще не курит. Вот в этом отношении к власти и выделяются социологические типы Никто. Если Блэйк никто потому, что боится этого мира, бежит и прячется от него, то Эксебичи Никто потому, что он выше досягаемости своего социума. Он, как бы теперь сказали, обогнал свое время. И он хотел бы иметь табак, но ему его не дают, поскольку, как он сам говорит миссионеру-торговцу, «…ваше видение Христа есть злейший враг моего собственного видения».
По сути, Эксебичи – это советский диссидент из интеллигентов, сумевших побывать за границей, или, если угодно, блогер, выдающий очередную стратегию развития страны в интернет, а Блэйк – это современный Акакий Акакиевич, офисный планктон, которому ничего не надо, лишь бы его не трогали. При этом и один и другой - никто, но каждый в своем смысле. Первого социум, управляемый двумя центрами силы – мирским и духовным - не принимает, второго – не замечает. Первый называет себя никем, потому что знает, что он – кто-то, второй называет себя именем великого поэта, оставаясь простым бухгалтером, или, по сути, никем. Эксебичи нуждается в Блэйке, чтобы доказать своим сородичам, что великий поэт, про которого он рассказывал, реально существует, т.е. чтобы подтвердить свое видение фактами. Блэйку нужен Эксебичи, поскольку без него он просто не знает, куда идти.
Власть имущий Никто
- Что за беда приключилась с тобой, Полифем, что кричишь ты
Чрез амвросийную ночь и сладкого сна нас лишаешь?
Иль кто из смертных людей насильно угнал твое стадо?
Иль самого тебя кто-нибудь губит обманом иль силой?
- Им из пещеры в ответ закричал Полифем многомощный:
- Други, Никто! Не насилье меня убивает, а хитрость!
Гомер. Одиссея.
Отношение к власти мы выделили как основополагающий принцип анализа той пустоты, которую представляет собой социум. Одни Никто, потому что их отвергли, другие – потому что их не видят и не слышат. Одни никто, поскольку не мешают власти реализовывать себя, другие никто, потому что просто не могут (хоть и хотят) помешать власти. Однако, должна быть и третья позиция – власть имущие. Власть имущие не стремятся к власти,и не управляются ей. Власть имущие есть сама власть. И, по идее, они должны быть единственными «кто-то» в окружающей их пустоте. Однако, современная власть начинается со лжи, то есть, с заявления себя тем, чем она не является. Кроме некоторых монархий, власть объявляется принадлежащей народу, хотя всем очевидно, что это не так. Власть имущие на словах отказываются от власти, чтобы иметь возможность пользоваться ей.
Власть имущие вынуждены удерживать власть хитростью, поскольку опасаются утерять власть. Подобно Одисею, попавшему в лапы циклопа Полифема, власть имущие скрывают свое истинное лицо, свои истинные намерения, стрмясь к полной дезинформации народа, дабы успеть среагировать в случае бунта. В мифе Гомера Одисей сначала взывает к воле Зевса, прося циклопа отнестись к морякам как к гостям. Однако циклоп, говорит так, как иногда толпа говорит своему суверену:
Свирепо взглянувши, циклоп мне ответил:
- Глуп же ты, странник, иль очень пришел к нам сюда издалека,
Если меня убеждаешь богов почитать и бояться.
Нет нам дела, циклопам, до Зевса-эгидодержавца
И до блаженных богов: мы сами намного их лучше!
Не пощажу ни тебя я из страха Кронидова гнева,
Ни остальных, если собственный дух мне того не прикажет.
Страх быть уничтоженными неразумной, природной силой, выплескивающей иногда свой гнев на власть имущих, заставляет их обманывать народ, объявляя себя никем в сравнении с волей народа, они стремятся усыпить народную волю, ослепить ее единственный глаз, чтобы обездвижить, сделать безвредным. Власть имущие отказываются называть себя своим именем, например, когда объявляют борьбу коррупции. Будучи ворами, они объявляют воровство вне закона, показывая тем самым, что воры не они. Имея власть они говорят, что безвластны, распределяя ресурсы, они говорят о законе и воле народа, воруя, они объявляют воровство вне закона. Являясь всем, они говорят, что они Никто, подставляя под удар толпы тех, кто менее им дорог, стараясь продлить свое пребывание у власти.
Джон Флаксман - Одиссей поит циклопа Полифема вином
Трижды ему подносил я, и трижды, дурак, выпивал он.
После того как вино затуманило ум у циклопа,
С мягкой и вкрадчивой речью такой я к нему обратился:
- Хочешь, циклоп, ты узнать мое знаменитое имя?
Я назову его. Ты же обещанный дай мне подарок.
Я называюсь Никто. Мне такое название дали
Мать и отец; и товарищи все меня так величают.
- Так говорил я. Свирепо взглянувши, циклоп мне ответил:
- Самым последним из всех я съем Никого. Перед этим
Будут товарищи все его съедены. Вот мой подарок!
Итак, власть имущие представляют собой третий социальный тип Никто – Никто, который представляется им из страха действительно стать никем. И если обман удается, то, удалившись на безопасное расстояние, можно в нем и признаться, как это сделал Одиссей, который выкрикивает свое настоящее имя с отплывающего корабля, уворачиваясь от валунов, метаемых в него ослепленным циклопом, или как некоторые «разоблаченные» политики, которые уехав в Швейцарию, становятся непримиримыми борцами с режимом.
А.Бёклин.Одиссей и Полифем.
В период постмодерна, и в условиях этой «заполненной пустоты» социума, которая характеризует наше общество, человек остается полностью дезориентированным. Он не имеет на что опереться, не знает, кто он, кто управляет им, и каковы цели этого управления. Единственная «чтойность», которую можно обнаружить в таких условиях – это как раз тот самый звериный инстинкт, который объединяет индивидуумов в толпы.Однако, как персонифицирует себя эта сила?
Блум (А.Горячев) и Гражданин (В.Фирсов) Спектакль мастерской П.Фоменко.
Джойсовская интерпретация мифа об Одиссее и циклопах вносит некоторую определенность в этот вопрос. Если в образе Одиссея Джойс вводит ирландского еврея Блума, то в роли циклопов в «Улиссе» выступают ирландские националисты, речь которых напоминает сегодняшние рассуждения отечественных наци.
«- Но ведь разве, — ввязывается Блум, — дисциплина не везде одинакова? Я хочу сказать, разве у вас не было бы то же самое, если бы вы против силы выставили свою силу?
Ну что я вам говорил? Не пить мне этого портера, если он и до последнего издыхания не будет вам доказывать, что черное это белое.
- Мы выставим силу против силы, — говорит Гражданин. — У нас есть великая Ирландия за океаном. Их выгнали из родного дома и родной страны в черном сорок седьмом году. Их глинобитные лачуги и придорожные хижины сровняли с землей, а в «Таймсе» радостно возвещали трусливым саксам, что скоро в Ирландии останется не больше ирландцев, чем краснокожих в Америке.
Паша турецкий, и тот прислал нам какие-то пиастры. Но саксы нарочно старались задушить голодом нацию, и хоть земля уродила вдосталь, британские гиены подчистую скупали все и продавали в Рио-де-Жанейро.
Крестьян наших они гнали толпами! Двадцать тысяч из них распростились с жизнью на борту плавучих гробов. Но те, что достигли земли свободных, не позабыли земли рабства. Они еще вернутся и отомстят, это вам не мокрые курицы, сыны Гранунл, заступники Кетлин-ни-Хулихан.
- Совершенно справедливо, — снова Блум за свое, — но я-то имел в виду...
- Да мы уж давно этого ждем, Гражданин, — Нед вставляет. — Еще с тех пор, как бедная старушка нам говорила, что французы у наших берегов, с тех пор, как они высаживались в Киллале.
- Верно, — говорит Джон Уайз. — Мы сражались за Стюартов, а они предали нас, с головой выдали вильямитам. А вспомните Лимерик и нарушение договора на камне. Наши лучшие люди проливали кровь за Францию и Испанию, дикие гуси. Одна битва при Фонтенуа чего стоит! А Сарсфилд, а О'Доннелл, герцог Тетуанский в Испании, а Улисс Браун из Камуса, фельдмаршал в войсках Марии Терезии. Но что мы хоть когда-нибудь получили за это?»
Действительно, нацизм, для которого легитимной является только власть единокровцев, есть та самая форма проявления природного инстинкта толпы, который прорывается сегодня сквозь пустоту социума. Это единственная сила, которая не прячет себя за именем Никто, которая, напротив, говорит: «я – единственное, что есть!» И это так, поскольку что-то возразить в ответ святая троица Никто ничего (ну или почти ничего) не способна. По крайней мере, пока.