Мы вроде не воевали, а эффект тот же. Мы считаем себя
казахами, но думаем на русском, разговаривая при надобности на
английском. Дух в нас как-будто казахский степной, однако разум русский
бунтарский, а тянемся мы к жизни стерильной европейской. Поэтому мы
читаем российскую литературу, и получаем иностранное образование. Мы
везде, то есть мы нигде. На просьбу почитать стихи мы продекламируем
Бродского, а напрягшись, и Байрона, но никогда Махамбета или Мукагали
Макатаева. Мы точно знаем, когда Наполеон пошел войной на Россию, но не
вкурсе, когда образовалось Казахское ханство. Если иностранцы просят нас
рассказать об истории казахов и родной страны, мы теряемся и бормочем
что-то невнятное про три жуза у истоков мужской силы Чингисхана. Зато мы
с ходу выдадим названия всех дисков Элвиса или порасуждаем об
особенностях творчества Герберта Уэллса. Мы ходим в мечети, не зная ни
одной суры из Корана. Мы разделяем для себя казахские обычаи на
радикальные и употребимые, ссорясь из-за этого с родителями. Мы не
задумываемся, что сами расскажем об обычаях предков своим детям, потому
что нам нечего будет рассказать. Где-то внутри мы тянемся ко всему
казахскому, но иногда стесняемся это показать. Нас раздражает, если
пожилые казахи разговаривают на русском, и мы напрягаемся, когда
молодежь разговаривает на казахском. Нам нечего возразить представителям
другой национальности, которые говорят: "Сначала сами выучите свой
язык, а потом от нас требуйте". Мы отдаем детей в казахские детсады, а
дома говорим по-русски. Мы неуютно чувствуем себя в чисто русской
компании, а еще неуютнее - в чисто казахской. Мы смеемся над тем, что
вместо памятников Ленину появилось много новых батыров, и мы даже не
пытаемся узнать, почему их поставили. Названия улиц ничего нам не
говорят. Названия городов тоже. Мы чувствуем, что рано или поздно в нас
проснется зов крови. Мы боимся его не услышать. Еще больше мы боимся
услышать, но не понять.