Ох он её и любил!

Выходи, говорит, за меня замуж. Цветы дарить буду, квасом угощать. Стелить под небом таким, на траве такой, созвездья показывать, флоре учить.
В ботанике она не шарила, больше шарила по клубам знакомств.
Всем по приветику посылала и каждого — по мере способностей.
Этого, например, — за звездочкой, того (с кем жила два года) — за хлебом.
Он и вышел за хлебом, а она — за Глеба.

Глеб (начальник её) оказался тупым, зато резким, как тесак.
Быстро приучил к рукам, кошельку и невыносимой легкости битья.
Ей и не снилось! Лучше бы снилось.

— Глебушка, — говорит, — милый! (Куда там, когда звучит как «горбушка»! А ласкательное — что затрещина.)
— Солнца! Денег нет.
«Денегнет» она произносила (поизносила) одним душещипательным, гундосящим словом. Эдаким можно гланды рвать.

Сколько лет прошло, как семья их в наш дом заселилась, переехала, погорела…
Машина Глеба, выданная за заслуги перед купечеством, заглохла. Металл поустал. Глянешь — стоит во дворе, под дождем, как плачет. Прислушаться — всхлипывает. То ли сама, то ли кто внутри. Говорят, сердцеедка скулит. Сколько чужих перегрызла, своего не сберегла.
Не верю я этим сплетням. Подъезды, квартиры все — сплошь сплетнею увиты да проводом. Может и правда, что все зарастает. Тогда и рваные раны тоже.

Глеб был мне другом. Меня так назвать хотели. Отец предложил. Я отказался.
Что теперь? Вымахали дома, сам вымахал.
Сердцем чую, здесь меня меньше и меньше.
Голос вперёд лица не бежит, необщее выражение приобретает крылатый характер.
Старый приблудный пёс — и тот не узнал. Встречает, как призрака.
Котов не осталось. Зима была длинная…
Чужая, трескучая речь.
Всех друзей как на обед загнали.
Только кушают черви.
Кликнешь кого — да никто не выйдет…

Песочный человечек идет под дождем: идет, идет, да по капельке в грунт ложится. Листочек с деревца сорвало. С ветром наперегонки. Куда летит?

Матушка в оконце выглянет, голосом во двор:
— Кирюша, домой! Кушать!

Только нет никакого Кирюши.
Да и дома того.