Бал-дыр-ган: кончик языка совершает путь в три шажка вниз по небу, чтобы на третьем толкнуться о зубы. Бал. Дыр. Ган.
Он был мне другом, когда катил по щербатому полу. Он был им, когда считал зазубрины разбитого асфальта.
Двадцати лет от роду, малыш достался мне в наследство от старшего брата, который достался в наследство от мамы, которая досталась в наследство об бабы. И так далее, как в той сказке про репку.
Поднявшись и растерев ушиб, я мог разглядеть велик и отлетевшее колесо, не осознавая, что пора бы уже заплакать.
Так я изобрёл колесо.
Когда меня вернули маме (в делах о разводе суд всегда на стороне матери), я открыл Америку.
Америка называлась Казахстаном. В ней не было ни моря, ни леса, ни солнца, ни-че-го. Не считая зимы, которая в тот год выдалась особенно холодной.
Зимой я, как и все прочие дети, посещал школу, чтобы зубрить казахский и мечтать о смерти.
По средам учился плавать, а по субботам ходил в библиотеку им. Абая, где на большой и дохлый кинескоп транслировали краденые фильмы. Гнусавый голос незнакомца с прищепкой на носу («Днаешь, дшто? Я дебя недавижу!») закадрово, по слогам почти, разжевывал, что мир — это матрица, и человечеству обязательно нужен избранный, чтоб всегда было солнце, пицца, мультики про черепашек ниндзя и грудь Анджелины Джоли.
В тринадцать лет мы лелеем надежду на то, что когда-нибудь придет уведомление: «... В том, что он действительно является Нео...»
В восемнадцать приходит повесточка.
Так или иначе, Нео похоронят. Терминатор уйдет в отставку. Рэмбо окажется директором банка. Супермена собьёт машина.
Цой будет числиться в списках пропавших без вести. Из анонимных, но достоверных источников мы узнаем, что он ещё жив.
Иногда мы посещали театр, как бы приобщаясь к искусству. Гримерша была отъявленной коммунисткой, и поэтому все актёры выступали в форме времён строительства светлого будущего. У Буратино на груди красовался пионерский значок. Мальвина рыдала голосом товарища Брежнева.
Плебеи ржали, а я проникся. Записался в театральный кружок. Страдал.
Артист вообще, как говорила известная своей родне актриса, должен рыдать, страдать, любить и умирать. С этим безусловно благородным посылом он выносит своё бренное тело, оснащенное душой, на подмостки ДК Железнодорожников.
Мы, как лучшие и единственные в округе ученики несостоявшейся великой актрисы, вынуждены были исполнять обязанности отчаянных театралов, что, по сути, невыносимо.
Пьеса, которую повторяли чащи других, называлась «Твой бывший муж». Я ничего не понимал в мужьях. Тем более, в бывших.
Какой-то дяденька в подтяжках, с блестящей дикцией и залысиной умолял нашу актрису, чтобы та вернулась. Мизансцена состояла из трех позиций: бывший муж — слева, стена — по центру, женщина — справа. По задумке режиссера стена двигалась, куда бы не повернулся муж. Всё хорошо, но никто не соглашался играть. И тогда я стал стеной.
Вернее сказать, когда любой уважающий себя провинциальный актёр мечтал о Гамлете, я был стеной, и меня это вполне устраивало.
Во время антракта хорошо кормили. На обед давали пюре с котлетой и компот из растерзанных сухих яблок в гранёном стакане. Дядя с дикцией приносил конфет. Осветители всем своим существом демонстрировали признаки сочувствия. Я был счастлив, можно сказать.
Вскоре стало известно, что драму прикрывают, потому что касса полна билетов, а билетёрша наотрез отказалась работать в таких нечеловеческих условиях. Зритель, по её мнению, требовал романтических комедий. Приходя под ручку с дамой, никто не хочет, чтобы после спектакля та продолжала испытывать свои способности к эмпатии в одиночестве («Дорогой, прости, я так растрогана, мне надо побыть одной...»).
Заключительная постановка обещала стать поистине последней. Бывший муж, пытаясь объясниться, сорвался на пол и, больно ударившись коленями, захныкал. Психологи склонны называть этот феномен «Эффектом последней капли» — актёры, игравшие в спектакле, когда-то обвенчались и расстались так, что теперь любой раздражитель вызывал в них весь спектр праведных эмоций.
В зрительском зале щетинистые кавалеры повскакивали с мест, разбрасываясь аплодисментами. Дамы тут же разбавили тушь роскошными, полными катарсиса слезами.
Облысевший мужчина всё хныкал и хныкал, как неприкаянное дитя.
Настоящий фурор.
Несмотря на щедрые дифирамбы, я перестал быть стеной. Критики нарекли меня чересчур «динамичным». Никто не знал, что творится за кулисами. Стена вобрала в себя слишком много тайн и трагедий. И тогда, следуя примеру Герострата и героя Мисимы, я решил сжечь театр нахуй.
По литературе проходили «Преступление / наказание». В нём Достоевский последовательно, обстоятельно убивал старушку, дурнушку, а затем Свидригайлова.
Нет, вру, это я убивал Свидригайлова. Раз за разом, глава за главой. Никто, как оказалось, не разделял моих взглядов. Раскольников страдал напрасно. Все старухи-процентщицы попадают в ад.
Когда учитель литературы приказала изложить, о чем каждый из нас мечтает, мне не пришлось долго думать. На этапе озвучивания работ выяснилось, что большая часть людей на свете мечтает о счастье во всех его проявлениях (принц-на-белом-коне, белый-конь-на-белом-коне, всепрощающая, долготерпеливая любовь, равенство, братство и справедливость). В действительности, мне хотелось думать, эти пубертатные лицемеры мечтали о сексе с Анджелиной Джоли.
За десять мучительных минут, полных сомнений и тягостных раздумий, буквы в моей тетрадке выстроились следующим образом:
- Я верю в то, что дорогу осилит идущий. Что живешь не только где, но и куда. Что просыпаться нужно с мыслью о настоящем, которое наступит однажды, несмотря ни на что. И тогда, вопреки человеческой природе, я верю, красота спасёт мир.
Кончив речь, я медлил. Одноклассники смотрели на меня как на говорящие экскременты мамонта. Как на Гитлера, который читает на фоне черной доски со свастикой неподражаемый «Майн кампф».
Не понимали, не принимали, ненавидели.
По справедливости, я должен был озвучить слова, которые вертятся на языке у всякого «избранного» подростка. Слова белой вороны:
«Я говорю вам сегодня, друзья мои, что, несмотря на трудности и разочарования, у меня есть мечта.
У меня есть мечта, что уставшие от жизни дети, подобно своим родителям, приобретая очередное имущество, в минуту слабости и отчуждения после раскатов оваций и славы, поймут, что жить-то не хочется.
У меня есть мечта, что настанет день, когда мои одноклассники, мальчики и девочки, неудержимой ватагой бросятся к кухонным ножам своих родителей, чтобы перепилить себе неумолчные глотки и вены.
У меня есть мечта, что ножи эти окажутся тупыми».
Так думал я, сидя за партой, в своём безумном-безумном мире, столь плохо оборудованном для счастья, что все вокруг смеялись, потому что были здоровы, молоды и могли.
В это сложно теперь поверить, но девочка, сидящая по правую руку, глядела в меня глазами, полными переливов нежности, от застывших ли слез, от глубокого переживания.
Так смотрят вслед своим этапируемым раскольниковым все сонечки мармеладовы нашей планеты.
Смотрят и обманывают себя.
Смотрят и ошибаются.