Автор не претендует на истину в последней инстанции.
И очень любит думать. Это вредно. Я знаю.
Ты рождаешься на свет и открываешь глаза на мир, в котором никто никогда тебя не поймет.
И со временем ты привыкаешь к этому, начиная думать, что так будет лучше. Что суверенитет твоих мыслей и желаний того стоит.
Но когда ты, в который раз, невообразимо мучительно пытаешься высказать что-то, что гложет тебя, а самый важный для тебя человек вопросительно ждет, что ты скажешь ему что-то необходимое, ибо ты только что схватил его за рукав и с полными боли глазами попросил: «Пожалуйста, останься, мне нужно тебе сказать нечто важное», когда не можешь найти символов и обозначений ни в классике чужих мыслей, ни в вольных стремлениях современности, и, пожалуй, когда только музыка хоть частично может о чем-то поведать, ты ощущаешь такое бессилие... А какое бессилие, ты тоже никак не можешь сказать и падаешь навзничь: ты не нем, ты вполне владеешь языком, которому научила тебя твоя мать и который принят у тебя на родине, ты владеешь и своей мимикой, и своими жестами.
И в этот момент ты начинаешь понимать, какого языка лишил нас Бог за Вавилонскую башню: душе твоей сшили губы и порвали голосовые связки, связали руки, теперь она не прикасается, не говорит, не звучит. И сколько бы ни прислушивался к тебе другой человек, он не услышит ни звука от нее. Потому что теперь у нее только два состояния: болит или не болит.
Бедные, отчаявшиеся души. Но теперь, даже если разорвать их путы, распороть их давно сросшиеся с нитями губы, мы вновь услышим лишь звенящую тишину. Уж слишком давно забыли, на каком языке понимали друг друга, и даже не верим, что это вообще было возможно.
Но где-то под землей лежат такие же молчаливые, как наши души, руины Вавилонской башни.
И кладбище их, давно умолкших, голосов.