Yvision.kzYvision.kz
kk
Разное
Разное
399 772 постов41 подписчиков
Всяко-разно
0
12:19, 31 октября 2010

Водка.Коран.Рок н Ролл

Водка. Коран. Рок-н-ролл

Крики о жизни и смерти из иранского подполья. Видео!

В идеологически выдержанной телепрограмме "Шок", которая выходит раз в неделю поздно вечером на государственном иранском телеканале, рокеров называют геями и сатанистами. С официальной точки зрения они не люди, а, скорее, марсиане - нечто инородное, непонятное и опасное. Программа "Шок" в Тегеране очень популярна, как "До и после полуночи" у нас в 80-е. Посмотреть на отклонения от исламской ориентации хочется всем. Одни, глядя на "сатанистов", плюются, другие ими восхищаются, и число последних с каждым месяцем растет. Тегеран все больше напоминает Москву или Питер перестроечных времен: одни так жить больше не хотят, другие делают вид, что этого не замечают. Корреспондент "РР" провел неделю в иранском рок-андеграунде и услышал в песнях местных неформалов до боли знакомые мотивы

Fuck! Fuck! Fuck!

У тегеранского парнишки Мохаммеда просто нет других слов. Ему не хватает английской лексики, чтобы выразить конфликт, который разрывает его изнутри. Длинные темные волосы закрывают ему глаза, он хватает руками свою майку с черепами и пытается что-то объяснить, то и дело переходя на фарси. Мохаммед — бас-гитарист тегеранской рок-группы Rabble of Heaven («Восстание небес»), играющей нечто среднее между трешем и дедметаллом. Ему 20 лет, он живет в семье, которая строго соблюдает исламские традиции. Для мамы он — «сатанист».

Пытаюсь объяснить ему что-то про отцов и детей. Вспоминаю какие-то глупые ссоры из своей юности. Мохаммед перебивает:

— Твоя мама тоже носит чадру?!

— Нет.

— А моя мама носит чадру, и моя сестра носит чадру — им абсолютно ничего невозможно объяснить! Моя семья — мое поле битвы. Каждый день я сражаюсь на нем. Fuck!

У ребят из Rabble of Heaven проблемы не только с мамами. Музыка в Иране запрещена. Мест, где можно выступать публично, просто не существует: это идет вразрез с религиозной идеологией. Есть концертные залы при консерваториях, там можно исполнять народную музыку, — и все. Пару раз рок-банды пытались обманом завладеть такой сценой, но выступление сразу же прерывалось администрацией.

Тем не менее мы разговариваем с Мохаммедом в самой настоящей студии. Здесь полно профессионального оборудования для звукозаписи: есть режиссерский пульт, специальная комната со звукоизоляцией и классическое окно между поющими и записывающими, через которое я сейчас вижу, как ребята ритмично машут хайрами. В Иране такая студия не может существовать без государственной лицензии, эта — нелегальная. Она находится в подвале одного из тегеранских особняков. Кому принадлежит дом, никто не говорит, но всем заправляет гигант Амирхусейн, который называет себя музыкальным менеджером. Его бабушка из Санкт-Петербурга, и он утверждает, что в его семье все светловолосые, кроме него. Амирхусейн затягивается сигаретой и добавляет, радостно хлопая себя по голове: «А я — лысый!»

Внук русской бабушки обещает позже показать другие рок-группы, стать нашим проводником по тегеранскому андеграунду. Он мучительно напоминает мне кого-то из нашего рок-подполья 80-х. Интересно, кем он станет, если когда-нибудь власть в этой стране сменится? Местным Айзеншписом? Троицким? Африкой?

Ашкан, гитарист Rabble of Heaven, пишет в мой блокнот текст своей песни. На английском. Он волнуется, никак не может выбрать наиболее подходящий отрывок. Наконец отдает блокнот:

Мы — черви.
Тянемся к небу,
Истекая кровью,
Ломаем стены.
Мы — ветра.
Разрушаем тюрьмы.
Наша эра — легенда.

Почти за каждым словом — точка. Почти за каждым аккордом — вопль. После недельного общения с иранскими рокерами и прослушивания их песен у меня сложится стойкое ощущение, что я заперт в какой-то бешеной родильной палате. Роды затянулись до ужаса и, возможно, уже не кончатся никогда.

Голос с небес

Вечер 9 февраля. Мы с фотографом пьем чай и обсуждаем, как попасть на демонстрацию, посвященную 31-й годовщине Исламской революции. Мы рассчитываем увидеть какие-нибудь события с участием «зеленого движения» — так здесь называют оппозиционеров. Проблема в том, что снимать публичные протесты в Иране запрещено. Подобная съемка приравнивается к антиисламской деятельности. В лучшем случае нам грозит срок в тюрьме для политзаключенных, в худшем — виселица. Наше обсуждение сводится к тому, что залезть на зеленую елку и не ободраться у нас не получится.

Почему «зелеными» называют себя те, кто вроде бы протестует против религиозного режима, — вопрос, который кажется парадоксальным только за пределами Ирана. Здесь ты сразу понимаешь, что представлять себе линию противостояния как столкновение между сторонниками исламского и светского Ирана — значит сильно упрощать ситуацию. Изломы этой линии гораздо более причудливы. Люди, которые выходят на улицы, попадают в тюрьмы и даже на виселицы, рискуют и страдают не за то, чтобы жить как в Европе или Америке, скорее — как в Турции. Противники Ахмадинежада, как и его сторонники, тоже ходят в мечети, регулярно совершают намаз, не любят Израиль — и все это делают искренне. «Зеленые» не против ислама, но при этом они борются за права человека. Просто, по их мнению, аллах — это милосердный бог, а не полицейский с дубинкой.

Ровно в десять вечера на улице раздается: «Аллах акбар!» Крик подхватывают десятки голосов. Мы выбегаем — на улице никого. Темно и пусто. Толстая кошка пытается перевалиться через канаву. Но крики не прекращаются. По ритму они напоминают речевки футбольных фанатов. Только нет ни футболистов, ни болельщиков. Мы здесь одни.

Звук идет прямо с ночного неба. Но это не глас божий. Это и есть «зеленые». В Тегеране плоские крыши. На них удобно утром делать зарядку, а вечером протестовать против президента Ахмадинежада. Из окон никто не кричит: соседи могут запомнить «нехорошую квартиру» и доложить куда следует. Крики прекращаются на одной крыше и сразу же начинаются на другой. Волна протеста несется над ночным городом и, наверное, заставляет сильно нервничать тех, кому она адресована. Именно этот момент запечатлен на уже ставшей знаменитой фотографии Пьетро Мастурцо, которая получила в этом году главный приз конкурса World Press Photo.

Позже нам рассказали, что эта форма протеста не нова. «Голос с небес» сопровождал и Исламскую революцию в конце 70-х. Отцы передали опыт протеста детям, а те применили его против системы, построенной родителями. В последние полгода «голос» звучит регулярно. Полиция не может его полностью контролировать — снизу не видно, на какой крыше кричат. А стражи порядка пока не имеют права вламываться в дом без ордера или без жалобы соседей — это противоречит нормам ислама: в своем доме женщины могут ходить с непокрытой головой, и если полицейский входит без приглашения, ему нужны веские аргументы для нарушения религиозного закона. Но риск попасться все равно есть. Немногочисленные противники «зеленых» устанавливают на крышах яркие прожекторы, чтобы сделать еле различимые силуэты видимыми для полиции.

Рок в хиджабе

Под одной из таких крыш гитарист группы 5 grs Пуджан рассказывает, откуда взялось название его группы. Отец Пуджана был известным художником. На одной из его картин было изображено высохшее дерево на берегу водоема. Пять сухих веток свисают в воду. Это — одна часть картины. Вторая часть — отражение дерева в воде. Над водой оно мертвое, а отражение — молодое и красивое, на месте мертвых веток живые, с зелеными листьями. Сын был впечатлен работой отца. В тот момент ему пришло в голову название — «Пять граммов». Я потратил минут пятнадцать на то, чтобы понять, какая связь между этой картиной и пятью граммами. Безуспешно. На все мои вопросы Пуджан только улыбался и недоуменно отвечал: «Ты правда не врубаешься?» Наконец я забил на это дело, списав свое непонимание на разницу культур и загадочную иранскую душу.

— Пуджан, как думаешь, если бы твой отец был жив, он запрещал бы тебе играть рок?

— Никогда.

5 grs — первая в Иране рок-группа с женским вокалом. Сама вокалистка отказалась встречаться с журналистами: у нее двое детей, муж знает о ее увлечении и не препятствует, но до известных пределов — например, на фестиваль в Армению она не поехала, вместо нее на сцене стояла другая девушка. Причина все та же: двое детей, рисковать нельзя. Единственные ее концерты в Иране — это записи на студии, на которых присутствуют только друзья, те, кому можно доверять. За пределами страны 5 grs можно увидеть только на YouTube, где выложен их видеоклип. В клипе лицо вокалистки скрыто под белой маской, на ней черный плащ с капюшоном. Голос — единственное, что она может открыть публике. Хриплый, зловещий, он совсем не похож не только на голос мусульманки, но и на женский голос вообще.

 

Наш проводник, внук русской бабушки Амирхусейн, выдает энергичное соло на ударной установке. Он доволен: у него есть слушатели — мы с фотографом. Этот здоровый лысый парень записывает местные группы и отправляет диски за границу. Мечта всех ребят — понравиться американскому или британскому продюсеру. Но они были бы рады и приглашению поиграть в каком-нибудь клубе Москвы.

В его студии уже другая популярная рок-группа, если в Иране уместно такое понятие. Azhirock означает «Предсмертный крик».

У этой музыки такой же бешеный ритм и жесткий вокал, как у «Пяти граммов». Такое ощущение, что у всех тегеранских рок-групп единая расшатанная нервная система. Гитарист Касра пытается объяснить мне, иностранцу, тонкости местной рокерской жизни.

— Ты должен понять, что в целом занятие музыкой здесь не является смертельно опасным, — терпеливо втолковывает он. — Да, это запрещено. У тебя будут проблемы с тем, чтобы найти помещение, тебе не будут разрешать выступать, тебя могут забрать в полицию дня на три, возможно, там подстригут, отберут инструменты. Но это не то, за что тебя могут посадить в тюрьму или казнить. Если, конечно, не поешь оппозиционные песни.

— А если поешь?

— Не знаю. Многим пришлось покинуть Иран. Хотя есть и такие «зеленые» рокеры, которые поют политические песни только для того, чтобы уехать из страны. Переезжают за границу и потом меняют свой цвет.

— Про что вы поете?

— Про перемены. Рок всегда за перемены. Я остро чувствую, как они сейчас необходимы людям. У нас нет политических текстов, но мы ждем перемен, — говорит Касра, который не слышал ни одной песни Виктора Цоя.

 

Каких именно перемен они хотят, эти ребята объяснить не могут. Все, что им нужно, — это публика и возможность проведения концертов. Создается впечатление, что их музыка — не протест против правительства, которое они же называют тоталитарным, а всего лишь звуковая дорожка к какой-то новой жизни. Уже неважно, какой.

Когда они говорят о своей внеполитичности, очень трудно понять, сколько в их словах правды, а сколько страха. Никто из рокеров точно не знает, что им будет за «зеленые» слова. Но все говорят, что те, кого ловят за участие в акциях протеста, просто исчезают. В момент ареста люди кричат свое имя. Чтобы искали.

Исчезающие

Тегеран — цивилизованный город. Здесь давно есть интернет и спутниковое телевидение. Популярные социальные сети, например Facebook, заблокированы, но люди ими свободно пользуются, заходя через специальные программы. В канун годовщины революции проверить почту на Gmail невозможно. Mail.Ru работает. Интернет-сигнал очень слабый. Говорят, его глушат спецслужбы.

Все, с кем мы общаемся, предупреждают, что нас здесь будут «пасти», «снимать» и «вести». Уже на второй день жизни в этом городе развивается мания преследования, хотя явных признаков слежки не заметно — возможно, ее просто нет. Мы прогуливаемся пешком, оборачиваемся: кроме уличных кошек, никого. Правда, эти зверюги такие жирные, словно получают зарплату в местной службе безопасности.

Среди спутниковых каналов много новостных. Волны BBC и Euronews глушит «паразит» — это явление здесь так и называют. Изображение распадается на квадраты, звук исчезает. «Паразит» настолько усерден, что иногда портит вещание даже государственных каналов. После нескольких неудачных попыток посмотреть новости из внешнего мира хочется запустить в этого невидимого вредителя пультом.

Наше такси несется в центр, к площади Азади. Президент Ахмадинежад уже рассказал своему народу о новом шаге Ирана к энергетическому процветанию. Официальная позиция: «Теперь все будет хорошо!»

На автобане пробка. Таксист, извиняясь, повторяет слово «трафик». Нас окружают «пежо», их здесь собирают по французской лицензии. Заползаем на мост, чтобы вырулить на дорогу, проходящую под ним. Видны крыши домов, на них люди. Они смотрят в одну точку. Там что-то происходит. Из машин высыпает народ и бежит к перилам моста. Наш водитель энергично крутит головой и тревожно кричит: «Полис! Полис!»

Через десять секунд мы тоже стоим возле перил. Под мостом застыл в задумчивости отряд мотоциклистов. Около тридцати человек, по два на каждом мотоцикле. Поверх темно-зеленой формы бронежилеты, на головах черные шлемы, в руках маркеры для пейнтбола с несмываемой краской. Ими сейчас будут метить тех, кто потом начнет исчезать. Это не «полис», полиция передвигается на патрульных машинах. Это — гвардейцы, сепах, они же Корпус стражей Исламской революции (КСИР). Кстати, президент Ахмадинежад тоже из стражей. Одна из функций сепах — борьба с подрывными элементами, выступающими против Исламской революции.

Чтобы попасть в КСИР, нужно сначала вступить в басидж. Это — еще одно явление, которое сейчас ненавидят в Тегеране. Оно возникло во время ирано-иракской войны, сразу после революции. Дословно «басидж» означает «мобилизация», «народное ополчение». Сейчас басидж — кузница «правильно мыслящих мужчин». Этот гражданский тип — основа режима. Для человека «из народа», особенно для приезжих, басидж — самый простой способ попасть в Корпус стражей. Правда, только лучшие удостаиваются такой чести. Пункты вербовки распола­гаются в мечетях. Организация напоминает нашу народную дружину. Басиджем может быть кто угодно, например твой сосед по лестничной клетке, который работает учителем географии в школе. Они не получают зарплату, но им начисляются баллы. С течением времени баллы могут превратиться в денежную премию или мешок риса, но главное — в почет и поощрение
начальства.

Эта организация находится под контролем стражей. Именно они осуществляют военную и идеологическую подготовку басиджей. В качестве социального бонуса молодые ребята, прошедшие курс подготовки «правильно мыслящих мужчин», получают сокращение срока службы в армии. Каждая фирма, в которой работают более 50 человек, должна иметь в штате двух-трех басиджей, чтобы они подавали «несознательным» сотрудникам пример правильного поведения. Да и просто чтобы народ знал: за ним наблюдают.

Деятельность басиджей добровольная. Они сами идут в выходной день в центр сбора, переодеваются в дешевую камуфляжную форму и патрулируют улицы. Могут принимать участие в разгоне демонстраций инакомыслящих. В последние полгода стражи снабжают их шлемами и резиновыми дубинками «для особых случаев». За участие в подобном мероприятии басидж получает годовую норму баллов.

Тем временем события под мостом развиваются. Со стороны кажется, что гвардия выехала поиграть в пейнтбол. Несколько мотоциклов снуют поперек дороги между машинами. Их движения абсолютно не совпадают с логикой городского трафика. Они замирают, как стрекозы, рядом с одной машиной, потом резко перемещаются к другой и снова замирают. Стражи кого-то ищут.

Внезапно несколько мотоциклистов направляются в толпу. Люди в ужасе шарахаются в стороны, остается один человек, который бежит в переулок. Несколько стражей стреляют в него из маркеров, другие начинают преследование.

На мосту возбужденные зрители достают сотовые телефоны, чтобы заснять погоню. К ним сразу же подбегает человек в штатском. Он энергично загоняет случайных свидетелей обратно в их автомобили. Двигатели машин заводятся. Пробка рассасывается.

Мы съезжаем по развязке вниз и заруливаем как раз в тот переулок, куда побежал человек. Дорога перекрыта. Воздух вокруг в какой-то дымке. Таксист торопливо поднимает стекла в машине и объясняет, что это — слезоточивый газ. На стенах свежие зеленые кляксы от маркеров. Злая ирония: «зеленых» метят зеленой краской.

Проезжаем мимо двух мотоциклистов. Под шлемами гвардейцев черные маски. Двое спешились. Они держат взъерошенного парнишку. Подходит третий. Удар по лицу. Парнишка сгибается. Те, кто его держит, натягивают ему майку на голову. Один из стражей снимает происходящее на камеру. Он — единственный, кому не запрещено снимать. Из ворот дома выводят другого парня. Ему тоже натягивают майку на голову — так человек начинает исчезать. Вокруг стоят обычные люди, которые шли с демонстрации. Они молчат и стараются смотреть в сторону.

Дорога перекрыта. Наша машина разворачивается. В этот момент в дверь с моей стороны упирается колесо горного мотоцикла. Две дырки для глаз изучают мое лицо. Сцена из «Властелина колец»: назгул ищет Фродо, который забился под корни дерева. Ужасно страшно. Отвожу глаза в сторону. На тротуаре стоит женщина в чадре, у нее в руках связка зелено-белых шариков — цвета иранского флага. Шарики рвутся в небо, лихорадочно бьются о ее голову при порывах ветра. Сама женщина смотрит вниз, боясь поднять взгляд. Просим водителя отвезти нас обратно в отель.

С каждым выступлением оппозиции на стенах домов Тегерана появляются новые зеленые кляксы. В ответ на стрельбу из маркеров люди бросают полиэтиленовые «бомбочки» с зеленой краской в дорожные знаки. Игра в пейнтбол постепенно превращается в эпидемию вет­рянки. Когда-нибудь жители Тегерана выйдут на улицу и увидят, что их город стал Изумрудным.

Самое время выпить

Следующий день. Едем на такси к моему другу Сейеду. Он никак не связан ни с «зелеными», ни с андеграундом Тегерана. Он просто любит риск. Он так и говорит: «Я люблю риск!» Это — его любимая фраза. Сейеду уже за пятьдесят, он отлично ездит на горных лыжах и ужасно опасно водит машину. Этот человек поражает меня своей открытостью и жизнелюбием. Он говорит, что этим простым вещам его научила жена. Она болеет раком 14 лет, но продолжает бороться.

Тегеранские пробки похожи на московские — такие же безысходные. У нас достаточно времени, чтобы со всех сторон рассмотреть башню Милад. Грандиозное сооружение снова заставляет вспомнить «Властелина колец»: верхушка этой башни похожа на глаз Саурона.

Такси подъезжает к дому Сейеда. Нас встречает его ассистент. Во дворе стоят траурные венки. Жена Сейеда на днях все-таки умерла. Мой друг очень быстро постарел, и теперь его сложно представить на горных лыжах. Мы говорим о какой-то ерунде, больше молчим. Выпиваем по 50 грамм. Да, это Иран, в котором употребление спиртного — преступление. Но мы все равно выпиваем. Скоро это перестанет меня здесь удивлять.

Позже один иранский армянин признается нам, что он чувствует себя в этой стране свободным только в собст­венном доме и в своей машине. После работы он никуда не хочет идти. Он спешит в одну из этих капсул, чтобы закрыться и почувствовать себя свободным. Дом — это его личный андеграунд.

Двойная жизнь иранцев проявляется в мелочах, но она всюду. Хороший пример — употребление алкоголя. Дома здесь пьют очень многие. Не запойно, но регулярно. Вероятность того, что в гостях в качестве аперитива тебе предложат водку или арак — самогон из кишмиша, — очень велика. На наш вкус обычный самогон, на их — с привкусом свободы. Звучит смешно, но здесь выпивка — это форма внутреннего протеста. Так местные
жители подчеркивают, что дома у них свои правила.

Если свобода слишком горчит, ее разбавляют безалкогольным пивом. Один из самых популярных брендов — «Балтика».

В Тегеране действует подпольная сеть алкодилеров. Каждый желающий выпить должен для начала разжиться номером мобильного одного из них. Заказ оформляется по телефону, доставка на дом. Сами дилеры выглядят добропорядочными отцами семейств.

— Чтобы не привлекать внимание полиции, они сажают в машину «жену» и «детей», — обучает нас местным алкогольным премудростям иранец Бабак, подливая арак в стаканы для виски (стопки здесь большая редкость). — «Муж» должен походить на глубоко религиозного человека: простая одежда, густая борода. «Жена» обязательно в чадре, со взглядом скромницы. Детей желательно
побольше. Лучше девочек.

— Почему?

— На них больше одежды. Где-то под ней спрятаны емкости со спиртным.

Еще одно проявление двойной жизни — женская одежда. Ни одна прогрессивная тегеранская женщина никогда не согласится с тем, что покрытая платком голова — это красиво. Модницы, выходя на улицу, стараются сдвинуть платок как можно дальше к затылку, балансируя на грани дозволенного. Глаза закрыты темными очками. Все эти дамы напоминают шпионок из старых кинофильмов. Но очки не просто элемент стиля, это — маскировка. Они скрывают броский макияж, с которым неприлично идти по улице, но которым можно кого-нибудь поразить в гостях или в укромном уголке ресторана. Лицо — единственная часть тела, которую иранки могут открыто демонстрировать, поэтому в их макияже так явно читается вызов.

Они живут в Изумрудном городе, в котором доброму волшебнику слишком многое позволено, и поэтому все больше людей его ненавидят. В отличие от СССР 80-х годов здесь нет дефицита модных вещей, но есть дефицит мест, где их можно носить. Дома превращаются в подобие фэшн-галерей, где можно показать подругам новый наряд. Нам рассказывали о частных модных показах — с настоящим подиумом, моделями и модельерами. На улице же за чересчур модную одежду можно попасть в полицию, где придется письменно пообещать, что больше так не будешь.

Эта фарисейская атмосфера всех страшно раздражает. Женщины, которые считают, что их жизнь слишком коротка, чтобы носить длинную чадру, автоматически принимают сторону оппозиции. Они абсолютно не разбираются в тонкостях внутренней политики, но тихо ненавидят президента-Гудвина за то, что у них нет выбора между добром и злом.

Идем по супермаркету с девушкой Сарой. Рассматриваем витрины со скидками. В принципе, все как в Москве, только значок процентов стоит перед цифрой, а не после нее. Упираемся в прилавок с товарами для празднования Дня святого Валентина. Я замираю в легком шоке.

— Разве мусульманам можно отмечать христианские праздники?

— Мы его отмечаем не как религиозный! — тут же начинает оправдываться Сара. — Просто День влюбленных.

— Парень приглашает девушку в ресторан. Он ей дарит шарик в виде сердечка. У них романтический ужин. Так празднуете?

— Да.

— И потом поцелуи?

— Не. Поцелуи дома.

В этой нереализованности обычных человеческих желаний — дух подпольной иранской жизни. Ты можешь пригласить девушку в ресторан, но поцеловать ее можно только дома, чтобы никто об этом не знал. Законы не избавляют от желаний или соблазнов, они заставляют их скрывать. В итоге люди попадают в андеграунд просто потому, что они — люди.

Повешенные

Валентинки в Иране друг другу дарят, но за антиреволюционную деятельность все-таки вешают. Конечно, в стране есть суд, и можно добиться смягчения приговора, но риск есть всегда. Ребята из группы Hang («Виселица») поют политический рок. Они прекрасно понимают, к чему может привести их творчество. И тем не менее принципиально не поют на английском языке. Только на фарси. Чтобы иранцы могли их услышать.

 

Мы снова в студии у Амирхусейна. «Повешенные» принесли с собой черные маски и противогазы. Съемка с закрытым лицом не только из соображений безопасности. Это уже их фирменный стиль. Они надевают противогазы, чтобы сказать: «Нам здесь нечем дышать!»

Мы пьем безалкогольное пиво (с араком или нет — не разобрать), курим сигареты, разговариваем о том, что в Иране сейчас идеальная обстановка для рока. Запреты — самая плодородная почва для рокеров. Весь музыкальный мир скулит о том, что рок-н-ролл мертв, а здесь он развивается вопреки всему.

— Оппозиционное движение может что-нибудь изменить в вашей стране?

— Все уже изменилось. Иран стал другим. В течение четырех дней после выборов люди почувствовали запах свободы и уже никогда не забудут. У них блестят глаза! — У лидера группы Мазара тоже блестят глаза.

— И как скоро все изменится?

— Сложно сказать. Возможно, понадобятся годы, а может, хватит одной ночи.

После выборов в группе случился раскол. Вокалист не сошелся политическими взглядами с остальными. Пришлось с ним расстаться. «Повешенные» не принимают «правильного мышления». Мазар не думает о том, что будет, если «зеленые» добьются смены правительства. Он понимает, что в этом случае его музыка изменится. Ему очень хочется посмотреть как.

Самому молодому «повешенному» 18 лет. Его зовут Джарад — очень красивый парень. За ним бегали бы все девчонки мира. Но Джараду сейчас не до них. Он хочет говорить про свободу.

— Вам никогда не хотелось вопреки всем запретам выступить публично?

— Всегда хочется, — говорит Джарад. — Но мы и так с нашей музыкой и противогазами находимся на самой грани. Следующий шаг — тюрьма.

— А что бы вы сказали людям, если бы выступили открыто?

«Повешенные» в замешательстве. Они перешептываются, напрягаются и в конце концов принимают решение выслать ответ по электронной почте. На следующий день от Мазара приходит мейл:

«Это — отрывок из стихов, которые я посвятил Неде Агхасолтан (первая жертва прошлогодних протестов. — «РР») и другим людям, которые БЫЛИ УБИТЫ правительством после выборов в Иране:

“Видел ли ты то, что видел я посреди ночи?
Видел ли ты, как они уничтожили мир?
Ты почувствовал ее взгляд, ищущий свет,
Ты почувствовал, как она перестала дышать?”
С наилучшими пожеланиями, Мази».

Да, я тоже ожидал чего-то более внятного. Но как он дышит, так и пишет. Иранское подполье распирает от «Мы не хотим!», но оно пока не в состоянии продолжить фразу: «Мы хотим…» Их бешеная и жесткая музыка — это пока только выплеск эмоций несвободного человека. Все тот же саундтрек к фильму про двойную жизнь, который непрерывно крутится в формате какого-то гигантского 3D на тегеранских улицах и в капсулах-квартирах. У героев этой музыки нет публики, они напоминают людей, кричащих в стену. Они пока только ждут перемен. Это еще не рок-н-ролл, но уже где-то близко.

Фото на память

Двор дома Сейеда. Мы стоим у пустого бассейна. Сейед только что схоронил свою жену, он печально рассказывает, что она была архитектором и этот бассейн — ее проект. Десять метров в длину, метра три в ширину, в нем нет «лягушачьей» зоны, глубоко везде. Только сейчас на дне сухие листья. Она любила плавать. Сейед даже не считал, сколько раз она могла проплыть туда и обратно. Внезапно мой друг оживает:

— Хочешь, я покажу ее фотографию?

— Конечно.

Сейед уходит в дом. Без воды его бассейн выглядит одиноким. Он возвращается с фотографией, перетянутой темно-коричневой лентой. Под лентой изображение женщины на темном фоне. Снимок кадрирован по грудь. Она обнажена. Нет традиционного хиджаба, нет волос. Она знала, что скоро умрет. Ей хотелось сделать это свободно, выйти из своего частного андеграунда и больше ничего не ждать. Это и есть настоящий рок-н-ролл.

0
374
6