Yvision.kzYvision.kz
kk
Путешествия
Путешествия
Путешествия
3 500 постов463 подписчика
Первый казахстанский специализированный проект про путешествия, отдых и туризм
11
03:10, 12 декабря 2016

Что я виделА... РЖД +Темиржол= любовь на веки!

-  «Девушка, у нас тут лежать на стульчиках не положено… хм-хм. Ну не положено, понимаете! Вот ребенок ваш, если бы еще прилег, тогда можно,  на это сквозь пальцы. А так.. Сидя – пожалуйста» -

Привожу уставшие спину и ноги, затекшие ступни в  положение сидя, надеваю ботинки. Шнурки расползаются по полу.

« Да, я понимаю, это ваша работа… Я все понимаю. Что ж, нельзя так нельзя».

Оглядываюсь вокруг, и вправду не замечаю ни одного лежачего гражданина в Повелецком вокзале, а все больше вывихнувшихся в неестественных позах, переходных между почти горизонтальной и полувертикальной. Свежие отдыхающие расслабив и протянув ноги жадно читают табло объявлений, а несвежие пассажиры застряли в первородных корчах на стульчиках с перилами.

Охранник виновато и щедро улыбаясь, словно все понимая, но исполняя приказ администрации, чуть ли не подносит руку под козырек и старается оправдаться передо мной: « Тут как получается… Если вы ляжете, то нам по шапке попадет. Ведь комната отдыха внизу есть, но она конечно того… платная. Там и телевизор есть и поспать можно тихо спокойно. Если все будут тут разлеживаться, то вокзал денежку не заработает. Так то оно так, все понятно, что людям это  не выгодно, но… что делать? А у нас работа… Да и подумают, что  бичи полеживают. Вот  зима и холода начнутся – они ж сюда наползут, отогреваться… Нет, если и нормальные бомжи -  трезвые. Приличные. Мы таких не гоняем, а вот выпимших, да дебоширов – этих, да. В три шеи отсюда».

Я покачиваю разболевшейся головой, сдавлено улыбаюсь, выказывая  вид сочувствия уже немолодому дяденьке, с добрыми глазами и неизвестно по какой такой причине вообще попавшему на эту смурную работу –охранника.

«А мальчику вашему можно прилечь. Ребенок все ж. Мы – не звери. Понимаем»! -  подмигивая моей дочке растаевает блюститель порядка.

«Это не мальчик, это девочка»-  глажу я  по стриженой головке свою Нику.

«Хочешь, фокус покажу?» - повеселел Миша,  как мельком я прочла у него  на бейджике.

«Нет» -  прячем глаза дочка.

Но Миша в искупление какой-то вины, или с нескрываемым желанием пообщаться с кем-то  на скучной работе, начинает показывать  нам фокус кольцом. Надев на большой палец, быстро заводит руку за спину, после чего  кольцо исчезает, снова закидывает  руку за голову, за ухо и за спину дочки и все так же кольцо  непременно  - то появляется на пальце то  пропадает.

Как чаще всего бывает с детьми – они не понимают смысл волшебства и грустно безучастно смотрят в глаза фокуснику, который хохоча в припадках сам от себя, неловко берется пояснять смысл действий, от чего  дитяти сморят на  мам и готовы расплакаться.

Павелецкий вокзал – один из девяти железно дорожных вокзалов Москвы.

И мы сидим  тут, прямо в истории, которая внутри и снаружи нас. Сидим на креслицах из алюминия со сломанными подлокотниками, мимо нас пронеслось три голубя, спланировав на  первый этаж, горделиво как орлы, прикормленные с руки и обнаглевшие на  павелецких харчах, покружив, спустились к нам, подходя уверенно как сержанты ДПС.

Воробьи под сводчатым потолком жались поскромней. А пожалуй, голуби в тот вечер довершили многокрасочный портрет так полюбившегося мне Павелецкого вокзала,  площади и всех закоулочков, помещений, ходов-выходов, с которыми мы так тепло прощались, ожидая поезда на Алма-Ату, на юг Средней Азии.

Нам предстоят длительный трехдневный вояж из дождливой столицы, с черной благодатной землицей,  другими деревьями,  другим воздухом -  пахнущим летними, еще не опавшими пестрыми городскими цветами  , грибами,  хлебом, кофе, градом дождевых капель, падающих с лип, за этот месяц словно источающий мирт запах метро и машинного масла, сырости, блинных и чайных ароматов Арбата и воздухом , как взвесью, наполненном запахом совершенно особенной жизни.

Blog post image

Blog post image

Через три дня и ночи многострадальный поезд Москва-Алма-Ата вынесет нас  на просторы и за них, возвратив, конечно в родной и любимый, ждущий нас сухой, простой, по линейке выстланный площадьми, проспектами и улицами свой город-дом.

Через пару часов  отблизимся от  московских переездов, валов,  проулков, бульваров – цветных и чистых, с названиями, которые будут долго еще ломать голову своим историческим появлением, от  переходов метро, от самого ревущего звука поездов,  людей, так полюбившихся мне и дочки за это короткое рандеву.

Голубь клюет крошки булки с творогом, а мы устало проминаем  ноги, прогуливаясь по вокзалу. Здесь нам приходится пробыть до глубокого вечера, часа четыре с половиной.

Вещи наши с утра в камере хранения на минус первом этаже.

Большой чемодан килограмм на 28,  сумка, (хоть в руках, хоть на плече неси эту оглоблю), килограмм на 10, два рюкзака оба литров на 8, сумка с фотоаппаратом -  все вещи сдаем учтивому, быстроногому парню, получаем номерок, чек, оплачиваем 190 рублей за черный чемодан и 300 рубликов за мелкие, располагая в красивых ячейках, автоматически закрывающихся одним нажатием на кнопочку, без кодов и проволочек.

Странно, что всем хватает места в таком  проходном вокзале, кишащем людьми.

Все работает как часы – слажено и  всегда! И даже безучастный грузный охранник на досмотре, не напрягающий ни один мускул на пальце, лице или ноге, а только мычанием командующий понятливому пассажиру – куда отправлять вещи на конвейер, даже он – работает в целом, смазанном  механическом теле вокзала как  закрученный винтик в нужное отверстие – молча,  без движения, титаном  поддерживая свою маленькую балку в конструкции всеобщей круговерти, только на первый взгляд кажущейся хаосом.

После забега по московскому  метро от Свиблова, переходам Третьяковской, новокузнецкой и жарком вагоне до Павелецкой от  груза вещей, напряжения физического и душевного – едем-то вдвоем с ребенком, через весь Казахстан, трое суток,  со лба,  по животу и спине всю дорогу катится пот градом. Промокшая толстовка, взмыленная шея и желание скинуть обузу и с плеч и с сердца перемешивается с мыслями о  завтраке, горячем кофе,  мягкой подушке и горячем тазике с водой для ног.

Акт воли – все наше путешествие обратное в Казахстан. Специально взяла плацкарт на поезд, хотя  трижды проносилось в голове – можно было на самолете за 4 часа мягко перенестись на крыльях в свой город. И заснуть не успела бы, и кофе не остыло с пироженкой, и кусок салями, купленный в Дикси был бы так же свеж и нежен, как сейчас мои слезы… слезы радости, что нам предстоит осмотреть изнутри  исподнюю двух могучих государств, государств-побратимов. Увидеть изнаночку красивых одежд, которую не в силах скрыть проезд по земле-матушке, и которую с высоты облаков мы можем только едва уловить, краем глаза почитывая журнальчик и надкусывая без дрожжевую булочку.

Плацкарт был куплен твердой рукой, ибо мазохизм , если он может быть предоставлен в полном объеме, каким его   на своей шкуре чувствуют граждане, в целях полного вживления «в образ» должен был прочуствован мной, как  патриотом своей страны и немного  когда-то бывшей моей страны, в те босоногие годы, когда сидя на горшках нянечки заставляли нас заучивать наизусть священные слова: «Москва – столица нашей Родины».

Поехали! И мы поехали по ночной престольной, оставляя позади ставший за 5 часов родным Павелецкий вокзал. А ведь  название какое теплое, от имени Павел, Павлик, Павленочек, о да, Павелец, с ударением на первый слог.

Тут было нам тепло и сытно эти часы ожидания. Вспомнилась горячая вареная картошечка из буфета, больше напоминавшего маленькое кафе,  варенные яйца, салат оливье, пирожки с рисом, горячий закусочный ассортимент, вытравить который из сознания отбывающих  на поездах дальнего следования пассажиров не способен ни один заморский фастфуд. Облупить яичко с солью, разложив картофель в мундире, лучок, капустку, неприменное сальце,  обмотанное тонкой бумазейкой, под стук колес – тыдых-тыдых, тыдых – тыдых, а вечером, дуя чай с кубиками растворяющегося сахара-кусочками с хрустом впиться в ритуальное блюдо -  отварного цыпленка и болтая ножками, с верхней полки окрикнуть проводницу:» Еще чаю, пожалуйста»!  это ведь тот драйв,  традиция, приросшая как и запах поезда к станциям,  одежде провожающих,  проводников и путешествующих жильцов железного дома на колесах. Это бессмертный ритуал сродни харчеванию в столовых с подносами, компотом,  котлетами  на пережаренном масле и кассиршей в белоснежном колпаке, клацающей в мягкие  разноцветные кнопочки кассового аппарата. Так заведено, так осталось пока мы тут в своей оседлой жизни что-то меняли, развивали и приспосабливали под действием ускорения планеты. Но по каким-то неведаным законам и правилам прогресс, а вместе с ним все сопутствующие ему аспекты – дизайн,  срок амортизации,  моральное устаревание,  нано и хоть какие-то  технологии в кочевых средствах передвижения почему-то напрочь заморозились, и что самое удивительное, не отмерли, не  распылились в пространстве под силой тяжести законов этого времени и новых требований, а напротив,  прогрызли себе в этом времени портал, отвоевав у современного бытоустройства собственное право быть! Быть так, как привыкли его видеть люди, которые последний раз путешествовали поездами на дальнее расстояние лет так 30 назад.

Словно специально для таких пассажиров РЖД сохранило музей на колесах в нетронутом виде, ожидая радостного восторга своего  верного пользователя, вошедшего в вагон, вобравшего в себя воздух купе, вагона-ресторана и туалета и так же радостно выдохнувшего со словами: «На до же, ничего не изменилось! Сколько лет прошло, мама родная»! – поглаживая дюраль-алюминевую обивку столиков и стен – « А как сейчас помню -  окна не открываются, клетчатые  одеяла… сноса им нет,  подстаканники,  комковатые матрацы,  туалет! Туалет – хорошо не трогали, не  изуродовали новомодными прибамбасами, а все так же по-старому на  рельсы делаем, а на  станциях терпим. Все тут привычно, ностальгиюшка, Родина моя» Почему-то даже увидела слезу, набежавшую  на глаз  немолодого уже  пассажира и его наконец обрятшую покой фигуру, в дебрях плацкарта, с устремленным взглядом в будущее,  проносящимся за грязными окнами теплушки.

Blog post image

Ну конечно, я всего этого ждала, как жаждал американец Джон в 90-х годах убийственной экзотики,  въезжая в СССР. Все у него дома было, а вот советского экстрима – давки автобусной в час пик, алкашей в километровых очередях за пивом,  граждан в очередях  за мылом,  термосами, сапогами и этой проклятой колбасой из  бумаги – вот этого у него дома не было. Фу эти самолеты с наштукатуренными стюардессами, одноразовым пластиковым обедом в пищевой пленке, фу, эти улыбочки неискренние, комфорт и нереальные виды  сверху вниз. Хочу как нормальный народ – многоразовые баурсаки,  свежие лепешки на каждой станции, семечки,   шерстяные носки,  трусы « на бабушку вашу налезут, берите-непожалеете», хочу три дня как в телевизор разглядывать просторы,  моря и  поля,  спать с незнакомцами три варфаломеевских ночи и мысленно подсчитывать, что если бы так плотненько народ разложить в одной моей комнате в зале. То 24 человека спокойно и дружно могли проживать у меня трое суток, не  скандаля,  не напрягаясь по  пустякам, без душа,  кухни и интернета, ничего не делая. Хочу не поверить своим глазам, когда увижу Верку Сердючку вместо живого человека,  вместо женщины, которая будет вопить,  грубо шутить, доминировать и унижать, но  довезет этот ноев ковчег  в целости, без  жертв, и отставших.

Blog post image

Хочу увидеть наши степи голимые, ночи беззвездные, Волгу, Джамбул, потому что там тепло, Кзыл-Орду и убедиться наконец, почему однажды  дед мой сказал «Есть Родина мать,  есть Одесса-мама, а есть Кзыл-Орда мать её.. Но это уже был бы совсем другой рассказ.

21.30 ч московского времени. Мелкий дождик плачет по нам. Проводы, проводы эти платочки носовые, долгие расставания, поцелую… А еще кто-то сказал, что  перрон видел больше искренних поцелуев,  чем любой ЗАГС. Я пру на  себе 10 килограмм вещей на плечах и спине, и качу за собой распухший чемодан, рядом дочка с фотоаппаратом на шее, и рюкзачком 5 килограммовым на колесиках и нам честно говоря, не до проводов. Мы избежали провожатых вместе с ненужными словами обещаний не забывать,  ждать и любить. Сейчас я двигаюсь к одной осязаемой и стабильной цели – моему 3 вагону и  не слишком отменному. А вернее вообще неудачному месту – плацкарт, боковушка, возле туалета. «Ничего» подзадориваю я дочку, зато можно пить чаи сколько угодно и туалет под рукой, особенно ночью.

С поездом проще , гораздо надежнее чем с самолетом, где тебя обыскивают с ног до головы,  рентгеном просвечивают внутренности, заставляют  с обувью в руках пересекать бесчисленные зоны и рамки, и все это время тебя бьет нервенная дрожь – отберут ли запрещенную к провозу вещь, подхватят ли под руки добры молодцы, заподозрив в провозе смертельных препаратов, а вместе с дрожью подступает медвежья болезнь и весь полет, измучившись от воспоминания известных молитв, в аэропорту прилета все еще не отпускает цепкая мысль, что сейчас можно встрять еще за что-то и остаться на холодном полу плакать. С поездами такие  штуки не проходят. Ты здесь никому не интересен, не нужен и потому свободный статус законопослушного гражданина, который  всего лишь хочет попасть из точки А в точечку Б ласково убаюкивает в трясущемся вагоне.

Никто не отобрал у меня пенку для волос, масляные краски и даже не взвесил багаж. Проводница указала наши места, и мы вот так,  без канители и контролей загрузились в душный дом, в котором мы должны проследовать все эти  трое суток,  попытавшись не одуреть от спертово воздуха,  качки, неудобной позы, безделия и непрекращаемого перемалывания разнообразной еды, в количестве пол рюкзака.

Только тут, прочитав все надписи – номер вагона, «на Алматы»,  сравнив места и время отправки еще раз с пропечатанными цифрами в билете и на всякий случай спросив у  рассевшихся соседей « а доедут ли эти колеса до Казахстана и до Алматы -2?» И получив утвердительный кивок» - я обмякаю и растекаюсь на своем жестком сиденье, только сейчас ощутив как дико заныли мышцы спины, плеч и как руки дрожат и отвязываются от суставов и если я  не сожму их в кулаки и не прикажу себе «Стоп, еще не время полного расслабления», они  уснут отдельно от меня, как и моя перенасыщенная впечатлениями и делами голова.

20 минут, кажется, мы всего то и постояли на перроне. Толчок, рывок в другом направлении и поезд тихо покатился. Медленно, легонько касаясь рельс, по ночному городу,  обгоняя разве что мелкий дождь,  разбивающийся по стеклу в месиво и дергающими капельками растираемый попутным ветром и придавая вечерним огням, мостовым и рядам машин трагические слезливые виды, с потеками, бесформенными перекошенными очертаниями, железная коробченка гусеницей отползает сквозь вечерний город. Он останется со своими заморочками, ужином в тарелке,  ночными клубами, телешоу, расцвеченными памятниками, набережными, ресторанами, клубами, театрами, пока частички этого города, принадлежащие ему  хоть один день  хоть много лет,  покидают пределы его кольца, и ужин их будет на скорости 80 км в час, и на несколько часов или дней спать, умываться, дышать, сидеть и гулять путешествующие граждане будут по расписанию.

Нет грусти, тревоги, или  сожаления. Онемение. Так надо и это не обсуждалось. Я полюбила этот город, но  надо уехать. И я не чувствую ни желания уезжать, ни  желания поскорее приехать  на конечную станцию нашего прибытия. Странное душевное онемение, приятное по-своему. Оно не мешает воспринимать действительность такой, какая она и есть.

Недолго после усаживания наши соседи бодрствуют. Нервы, встряска притупляют все остальные желания, кроме одного – скорее расположиться на ночлег, отключиться с желанием при помощи сна перенестись за 5 минут на 400 километров до Томбова, и дать психике отдохнуть.

Аткарск

Ветер причесывает осины под гребенку. Ровной мягкой щетиной наклонились разорванные кроны вдоль железнодорожного полотна.

Стекло, размашисто уделанное грязными мутными каплями, передает скудную малость всей насыщенности аткарских лесов.

Ребенок лепечет у отца на коленях, а  мать лениво дремлет, повернувшись окороками к трем соседям, которые так же, впрочем, лениво заняты зевками,  щелканьем семечек и пасьянсом.

Утром мы еще катим по российской землице.

Blog post image

Никто не смотрит на пораженную тлением природу, быстро сменяющиеся краски,  живописные полянки зеленого  дерна, акварельно-нежные, в дымке голубых воскурений дальних гребней лесов, раскровившие на унылом теле бугров, овражков – раскуроченных и вздыбленных шиферных крыш и кладбищ.

Вспученная и выдавленная из обугленных оврагов эта надрывная красота сиеной-гнойной, неополитанской горчичной, кирпичной сангиной, просыпанной искусным художником на неделю оживит тоскливый серозный пейзаж российской природы, с ее скорбными небесами, черной  землей, нелюдимыми долами, влагососущими,  холодными, как оживляют брызги крови сырую больничную стену.

Бесконечный российский дождь собьет пенную шапку с дерев. Запеченные немилостивым солнцем, опавшие струпья листвы как растертый пряный краплак тянется россыпью вдоль сверкающих рельс.

Кологривовка, Татищево, Саратов… незыблемый матричный пейзаж с кое где попадающимися болотцами, прудками и белыми лебедками с красными носами, запруды, протоки,  отвоевавшие место у выжженных пологих долин , из внутренностей которых переломанные стволы березок показываются тонкими перламутровыми косточками.

Blog post image

Часто смотрю на траву, теперь больше напоминающие мех, жесткий мех собаки… рыжей, злобливой, какую я разглядела в темноте на станции Узуново. Да, именно, клочковатую, мягкую меховую шубу полутораметровой псины,  рычащей и голодной, тыкающей мордой в миску с масолыгами, вынесенную проводниками… вот именно такую собачью заросшую спину с темным подшерстком внизу и пыльно-карими подпалинами на концах, напомнила мне шкура земная во все время приближения к Саратову и потом,  далее.

Поезд  на медленном ходу перебирал с хрустом последние метры. Вот уже серебристо-зеленые ивы поперемешались с тальником и карагачем.

Blog post image

Слишком высокомерная дама в расписном белом платке на хорошенькой шее смерила слишком прекрасными злыми глазками окружение из мамаш, грязных мужиков и осмотрела нокотки. Колечко а пальчике, бедная , но опрятная бескусная одежда эконом класса не мешала образу королевской величины.

Она была красива, печальна, расстроена прошлым и будущим, раздосадована своим мужем. У него тоже кольцо на пальце. Он молод, красив, молчалив, но спина его согнута с достоинством принявшего всю истинность положения.

Вторая – окорокастая, очень некрасивая дама в кораловой кофте – проснулась и пила уже чай. Она держала себя однако столь же надменно. Крупный утиный нос выступал словно сложенный в утиный клюв фантичными губками. Она перемалывала ими корм. Глазки, заплывшие и сверху и снизу, шнырили по всему с единственной целью – все подвергнуть неодобрительному вердикту, утвердив и себя и свое лицо как единовластную модель, достойную править и провозглашать, карать и лишать милостей.

Такими мне открылись дневные лики моих вечерних соседей. Наводя благообразный вид, и  чистя перышки, как будто  не замечая друг друга, новые соседи по вагону стараются выглядеть степенно, двигаясь уступчиво, не поднимая глаз, с зубными щетками шмыгая в отвратительно пахнущий тамбур. Трудно понять принципы такой избирательной гигиены. Она скорее ритуальная и малость смешная.

 

За прошедшую ночь мы миновали кроме Узуново, Богоявленск, Мичуринск, Ранненбург. Утром за окнами пронеслись Тамбов, Платоновка, Кирсаново, Ртищево.

Когда-то, в конце 70-х у ресторана ртищевского вокзала цыганята танцевали для моего  деда за подаренного тухлого гуся, да так танцевали и пели, что 40 лет спустя мне самой захотелось взглянуть на семейно-исторический вокзал и сделать пару фотографий.

Саратов

Нет, Саратов -  город, открывающийся пассажиру поезда в легком кошмарном видении после центра столицы, не напоминает улицы, дома и даже небо Москвы. Скорее я перепутаю ее с Алма-Атой. Тополя, карагачи наконец вынырнули из землицы. Наши чистокровные представители флоры. Родимый пейзаж начинается с Саратова для меня.

Дальше будет Урбах, Мокроус.

«Пасть закрой!» - рявкает тетка-утка на четырехлетнюю дочку. Муж утки – дебелый разобыкновенный шпалоукладчик, в  щетине и с обвитыми волосами ручищами, переминает в кармане права, казахстанский паспорт и не вмешивается в воспитание. Лицо у него мясистое, с припухлым подбородком, с краснотой  под ушками-пельменями,  ходит в такт фантичных губок. Эдакий молодец-Ванюшка руссколицый, винтик, выпавший из ржавой совковой  крупорушки ненадолго. «Ну Юляяя»  - протянул бы он сейчас. Я думаю, что и женщину-утку должно быть непременно зовут Юля или Аня с раздавленИной слога на конце, при потягивании которого выдавливается Юлина сущность из раковины, как улиточный слизень на волю. И только  перемалывая бутербродик и потирая толстые пальцы, мужчина рассматривает проносящиеся крыши гаражей,  заводиков, слесарных, заправок так, словно вот только теперь показалось что-то по-настоящему стоящее, что достойно его внимания, взамен неинтересной мертвятины -  озер, да палок-ёлок.

Откусывая ветчинки, маковую булку, которую его жена еще грациозней помещает в клювик, он окидывает честно заработанный винтичный мир – сторонушку свою. Он ест ее вместе с этим рабочим бетербродом.

С моей стороны Волга, баркасы. Они появились вместе с завшивленными лодочными станциями -  сирыми, скверными,  с закаканными лодками и баржами. Цветные дырявые конструкции с деревянными помостами над водой. Лодочными гаражами, этими скелетами испещрены несколько километров берега, и не на всех ветер сохранил крыши. Смотрятся эти скилетики жалко, изодранно. Не зная премудрости речного судоходства, не могу утверждать, что прибрежное хозяйство – рыбацкие лодки, спасательные круги, катера и пристани не должны извечным нищенским налетом вроде художественной патины на старинных полотнах напоминать репинские зарисовки. Наверное так все и следует тому быть, и через пару километров вдали просто обязаны показаться бурлаки в цепях, с кровавыми мозолями на заплечьях, мутными глазами поглядывающие на  нашего железного змея –поезд, удивленно поправивших пеньковый канат, и натянув дружно ненавистную упряжь бедняцкого бытия, продолжить тащить замшелый пароход Ласточка.

Blog post image

Но не ватага обездоленных, ни одного человека вообще не показалось вдоль берега. Одна  вывеска «Князевка» - название местечка, только что так живописно отрекомендовавшего себя, плевком шлепнуло по моему восприятию действительности. И больше я не  смущалась виду грязи, нищеты княжеской да боярской, водчины которых хоть сейчас без изменений вполне могли бы послужить декорациями к  социальным российским фильмам, о счастливой безысходности глубинок и отдельных человеческих судеб. Проезжая над Волгой по длинному мосту, представилось, что для нас какой-нибудь патриот  только что зачистил эти места от бродячих мертвецов,  спрятал лишенцев за железные гаражи и ушел в моросящий дождь, отстреливать нечисть.

Blog post image

Вода на тон безжалостней неба – переливается холодным неначищеным серебром, изборожденным течением и волнами. Серая колбаса состава с пшеницей медленно перетягивается по мосту на нашу сторону.

Корабль с синей  кормой, полосатыми трубами тухнет в заливе, покрытый той же серой патиной, что и вся природа, вся российская железная дорога до Казахстана. И даже цвет – красные буквы на сером фоне, везде, на всем – учтив, строг и меланхоличен. В такую погоду, под эти цвета только болеть, укутавшись в плед, дыша ртом, откашливаясь и глотая эту реальность с болью в горле, запивая кипятком из стакана в подстаканнике, а потом отвернуться и высморкавшись отчаянно заохать: «Ох-ох-хо,  что-то недужится мне, проклятый сплин».

Бутер переваривается в брюшке шпалоукладчика под булькающий  храпик.

Разъезд.

«Приеду и полную морозилку белого амура загружу, плоскомордого такого» - слышу в голове вагона зычный бас какого-то мечтателя.

Два казаха, с лицами, круглыми как баурсаки, мечтают не об амуре, а о сигаретах и пиве и рассуждают, умасляясь лицом, о том, как можно будет наконец, по пересечении  границы с Россией, уже курить в вагоне, словно гордясь единственной выгодой и льготой, еще позволенной их государством в отличии от иноземных стран.

Поезд несет нас по мосту. Под нами – стол, гельяшированный так искусно волнушками, что не сразу понимаешь, что это  тонны воды живой под  скользкой рыбьей чешуистой  кожей. Но каждая чешуйка отделана резцом, не глубоко по поверхности, витеиватой граверовкой рисунок ложится красиво от берега  до берега. Мерно качается этот стол. Страшно. Ни люди, ни время, ни их муравьиный быт не беспокоят водяного колоса.

К моему стыду, я не сразу поняла, что  много-много воды у берегов Саратова называлось Волга – река, которая в моем детстве ассоциировалась только с маленьким Володей Ульяновым,  двоюродной бабушкой, присылавшей нам из Ульяновска посылки со сгущенкой и голодающими поволжья из фильмов про Кортик. Теперь же, уже несколько минут глазея на  изразцы водной глади, утесы, островки, узорами расположившиеся на просторах этой дивной страны, я только сейчас понимаю, что все это время передо мной была Волга.

На волнорезе три катерка сохнут с неделю. Рыжая псина спит, не водя ухом. Потянулись плешивины зелено-желтого камыша, вгрызаясь в отроги с частыми березками, домиками и наконец, исчезли совсем, вместе с березняком и водами, уступив место поселкам и даже многоэтажным домам.

Я поднимаю шариковую ручку, чтобы  описать все это.

Blog post image

Молодая пара красивых людей, аккуратно уложив вещи, ждала станции. Муж долго доставал из сумок и свертков женину косметичку, но постоянно выполнял приказания не на отлично. Всем была разгневана его жена и выражала всякий раз  злобность сверканием красивейших глаз, шипящим тоном, раздутыми ноздрями и мелкой дрожью, на что муж по прежнему реагировал холодно, безразлично. «Господи, да совсем не ту сумку,ту в которой я храню румяна и кошелек. Я просто хочу привести себя в порядок. Не суй ты мне этот чай, сперва причесаться. О,  неужели это так сложно сделать?» рычала она милейшим пинчерским рявканьем, и это  могло показаться мне отвратительнейшим зрелищем, как и злые словеса мамаши-утки к своей дочьке, которую она то ласкала, обняв и укрыв от холода, то  ощетиневшись дикообразкой звонко унижала : «Да, я съела эти печенья. Что смотришь, да что ты вылупилась? Лежали никому не нужные, а как мама скушала, сразу тебе понадобились? Ну, ты у меня тут еще поплачь, свинья. Заткнись , я сказала». И мне и кому угодно, кто  дружил с головой две дамы могли показаться атипичными, с вывернутыми наизнанку понятиями доброты, любви, субординации, власти и собственного положения среди этого общества, но если влезть в их тусклые шкурки, покапашиться там, тасманская собака, ныряет в свою жертву и пока не съест ее всю, не выползет из этой теплой шкуры, если также попробовать залезть внутрь этих женских голов и сердец и хоть на минутку задаться вопросом – почему они так себя ведут? Что бесит в дитя одну и что так же разжигает лютым огнем, еще маленьким, не причиняющим сильных ожогов, но уже едким огоньком другую особу в своем таком положительном муже, изогнувшегося в три погибели и только отсвечивающем волосатой спиной, который однако раболепствует уже с грузом нежеланных укоров, нападок и претензий, с видом человека что-то решившего у себя в голове, задумавшего сбежать. Не сейчас.  Но он уже производит впечатление  заключенного, с планом побега в кармане, со злой ухмылкой в уголках губ,  дерзким взглядом, но  дожидающегося какой-то финальной сирены. Видела я такие стеклянные равнодушно-любящие взгляды и глаза. Головы и хребты  таких людей наклоняются только на время и только для того, чтобы однажды неожиданно распрямиться в лицо обидчику, скинув его  гнилые мешки обвинений, безумных фантазий, растереть их ногами и уйти уже навсегда. Видела я такие прекрасные пары, в которых один глумится над другим, а через два года я уже не видела их вдвоем. Теперь же наблюдая  начало трещины, я просто разглядываю кисти платка на  хорошенькой шейке мадемуазель и думаю, что она вправе хоть тут же в поезде изорвать своего мужа заточенными ногтями, плеваться ядом и даже выкинуть его на рельсы за не вовремя поданную косметичку – она вправе. Он еще предаст ее и припомнит даже самые розовые минуты встреч с соловьями и майскими ночками, как  силки, расставленные на зверя. За те и эти и будущие дни, он еще отхаркнет ей в лицо все ее потраченные на него годы. Так что, они  оба вправе сейчас разыгрывать свои разученные и исполняемые роли, ибо се ля ви.

А мать, хлопнувшая свою дочку при всех по щечке вправе исполнять роль уже осаженной реальной жизнью бабы, муж шпалоукладчик которой не выполнил ни одной ее мечты, кроме дочки. Она мстит своим близким собой. Самодовольная упитанная образина еще молодой особи переродилась в большое животное, с набором простых кнопок для удовлетворения животных потребностей – поесть, размножиться, поспать и крутиться вместе с этим земным шаром без цели, смысла и радости. Словно только инстинкты самосохранения вида присутствуют в таких людях, гонящих их на пастбище за пропитанием.

Все молодцы. Молчу. Отворачиваюсь в другую сторону.

Послеобеденный сон и жар как положено в больницах и поездах потянулись по телу железного чудища.

Лежа навзничь, не видишь облаков, разных тучек, игры света, не видно ничего, ни телефонного кабеля, ни провода электро передач, ни крыла птицы. Если  не верить стуку колес и подрагиванию составов, то можно вполне решить, что на одной из станций злой маляр закрасил окно серогрязной эмалью и капли нечистой воды, на скорости разбившиеся и  застывающие снаружи недвижимы и отпечатались на замурованной плоскости.

Blog post image

Урбах

Пробуждение от дремы, при яркой вспышке солнца слева, в спину. Оглушительная тишина, сквозь которую слышен ток крови в каждом сидящем пассажире. Такая тишина всегда будет теперь преследовать поезд, когда машинист станет нажимать на тормоза на разъездах и безлюдных мелких станциях. К замиранию железного сердца быстро привыкаешь.

Шесть полос ржавых рельс, щебень, кругом низкорослый карагач. Больше никаких красок, никакого «левитана». Одна саранчевая зелень в мелкий листик, станционная тишина и замедленная жизнь. И повсюду , куда дул ветер и разносил дикое живучее семя – кара агаш.

Blog post image

Какая-то пожилая пара сошла с поезда и звук всего одной тележечки порезал глухомань дребезгом,  быстро угасающим между кустарниками.

На единственном веселеньоком салатового цвета домишке красным весело написано УРБАХ. Это еще Россия. Здесь еще конвульсирует жизнь, правда на правой только стороне станции – огородцы, сады, базары. Здесь ли свирепствовал голод Поволжья? Были  ли вообще в этих местах дни благоденствия? Странные земли. Симбиоз Азии и России.

Вдруг, словно по забывчивости природы, открывается черный кус как смоль рыхлой землицы на пригорке. И вновь ковыль низкий, колючка, готовое через пол сотни километров уже переродится в перекати-поле.

В это же время, день назад мы еще бродили по проспектам Москвы, на цветном бульваре фотографировались с бронзовыми  «It-иобразными» клоунами Церетелли, ходили смотреть театр кукол Образцова, сказочные часы с петухом и вороном, призабавно ворочающим искусственной головой, дивились магазинчику дансов с выставленными в ветрине настоящими розовыми балетными пуантами и пачками. Почти сутки назад мы катались на метро, нервно перекатывая чемоданы по лабиринтам переходов, а после наши волосы и одежда долго пахли машинным  маслом, пропиткой для шпал, этим стойким неулетучивающимся креозотом.

Blog post image

 

А сейчас мы пересекли Волгу-матушку, пьем чай с подстаканников на станции Алтата  и нюхаем неизбежный дух железнодорожного бытия – коллективный дух вонючих ног, носок на этих ногах и пота на ногах, ножищах и лапах в этих носках. В разных концах вагона № 3 он разный – от точечно мускусного, разящего в глаз, до чесночно-перцового с нотками застарелого имперского сандаля, раскрывающегося во всей рыбно-бараньей гамме вонизма и смрада. К концу второго дня и живые граждане начинают вонять.

Blog post image

 

Blog post image

Ершов

Ершов повторяет своих клонов-предшественников, выбиваясь только ярко-зеленым окрасом домов и статусов поселка городского типа. Два купола церквушек за кирпичными домишками, заборы разных оттенков зелени, легковые машины, редко мелькающие на одинокой улочке.

Пограничники в черном быстро и без выяснений проверили на ходу  бумаги, откланялись и не оставили в нашем незапланированном приключении почти никакого интересного следа.

Под вечер публика разговорилась, разматерилась на политические темы с обязательным подсчетом на калькуляторе награбленного добра  властью. Стоит появиться одному похабному матерщиннику как купе или вагон сразу пропитывается еще и духовными зловониями. Едет эта говорящая говядина, пачкает уши окружающим, и, как нельзя лучше иллюстрирует упадок, нищету, сырость и душевное  разрушение  тех мест, сквозь которые проложили эту железную дорогу.  Покинутые, иссохшие. Замученные герантическими недугами, предстает Россия в моем окне, только на  двое суток показавшись не самыми лучшими сторонами.

Остовы станций, складов, перегонов еще будут держаться до последнего однажды рассыплющегося кирпичика. Но это никому не важно! Привычное глазу затухание уже ни в ком не вызывает отторжения. Кажется даже, что люди уснули, окуклились и едут вдоль и поперек в анабиозе сознания.

Убранный хлеб, элеваторы. Страда закончилась. День так же подходит к завершению.

Прошедшей ночью, еще до Узунова темнота наваливалась глубоким плотным кордоном. Ни лунного, ни фонарного света. Только фары поезда пластали сырец мрака на равные доли и прорубая себе путь, вновь задергивал черный плотный занавес за собой.

Не было леса живого, неба, воздуха. Был коридор между смыкающимися зловещими створками мрака – непроницаемыми и страшными.

Если оказаться в лесу вот так, наедине со звездами и этой чернотой? Ужас поддавливает виски и заставляет цепенеть конечности.

«Папа,  а у тебя такая собака есть на работе?» - дергает за рукав отца 4-х летняя Саша. Шпалоукладчик улыбаясь, гладит ее по голове. « У папы нет собаки» -констатирует мама тихо. «Ну он же пожарник» «Нет, не пожарник надо говорить, а пожарный» - поправляет папа-пожарный.  Шпалоукладчик оказался пожарным. Узнаем об этом в Семиглавом Маре, когда в вагон заводят черного  обученного пса. Разбуженные дети млеют от собачки, внимательно рассматривая ее за работой, просят купить такого же на день рождения.

Три погран-поста за ночь. Черные, зеленые формы. И все время стоим по часу. Три лишних часа в пути – катастрофическая экономия чужого времени, ресурсов и денег. Но мы то в общем и целом бессмертны. Куда спешить нашей вечной душе?

Почти все писатели, описывая путь, полет, сплав, поездку на телеге, поезде, корабле или космическом судне, описывают хронологически не весь маршрут со всеми остановками и полустанциями. Оно и понятно – человек спит в дороге, читает, ест и безотрывно фиксировать каждое промелькнувшее дерево не может, да и не должен. Тогда бы описание неспящего хроникера было бы оторвано от реальности в угоду статистики и контролю. В биллетристике такой проскок во времени весьма правдиво описывает примерно так: «Когда я проснулся, а спал я не помню сколько, уже забрезжило утро» или так: «Очнувшись ото сна, я более не видел в окне ни рябых серых облаков, ни пасмурной глади Днепра. Мрак сгустками уже оседал на вершинах холмов, а первые звезды робко моргали в захолустном небограде под музыку колес и лязганье дверных запоров. Вот так и я, проснувшись в кипучей ночи, приподнялась к окну. Спала я больше часа. До этого стояли час в Уральске. И по моим подсчетам должно было быть около пяти утра, когда алеют марганцем перышки туч, хороводом собравшихся вокруг зарождающегося солнышка на Востоке, едва намечаются контуры отрогов вдали, и глаз способен отдалить линию горизонта, радуясь подсвеченному куполу свода, говорящем о неотвратимости наступления нового дня.

 

Напротив, иная картина поразила меня не сразу. К пяти утра за окном порозовел даже кончик облачка, и еще больше – сажа-газовый покров ночи без звезд, глухой, разбавленный лишь искорками дальних прожекторов удивили ввел в смуту.

Никогда я еще не вдела царства безраздельной природы во всей ночной феерии.  Как бы я нарисовала невиданное остальными спящими пассажирами безумство  первозданной тьмы и света, отвоеванного человеком и восстановленном для себя, подчиненным освещать в любое время? Так -  черный бархатный лист или холст. Чуть ниже горизонта бледно-оранжевой краской провела бы кистью без отрыва, давая смешаться свету и ночи в прозрачные всполохи. А как оранжевый смерч в Канзасе вертикально к подсвеченным тучам протянула бы столбик света – это иллюминация города, захватившая у тьмы толику пространства. Кромешная  темень и вспышка рукотворного пожара. Горят мечты, надежды и устремления электрическим вихрем, поднимаясь вверх, к богу. И как жалок этот призыв человека, так же, как его самодельные огоньки, по сравнению с победой над ночью, при восходе солнца.

Самый тусклый из пасмурных дней заливает светом миллионы пространств и самая мощная электростанция на Земле, выдаст крохотный вспук столбика света на два километра вокруг себя.

Мы как блуждающие светлячки с фонариками в руках. Вот все, на что мы способны.

Я укрываюсь теплым одеялом и быстро засыпаю.

«Приготовьте документы, не спать, не спать! Просыпаемся!» - голос халды вытащил пассажиров из сна – липкого, рванного и потому глубокого, какой бывает только под утро.

Чингирлау.

Снова досмотр, пограничники, опять этот рыжий пес. Те были – черными овчарками. А эта – рыжая сука, обнюхивающая пол, ноги, углы.

Снова на час запирают туалеты – гениальнейшее изобретение показухи и рациональной идеи избавляться от  дерьма даром. И граждане не протестуют. Как в случае созерцания сгнивших угодий, графских колхозных развалин всем стоически все равно при виде мокрых фекалий,  забитых в дыру железного гальюна, залитого нечистотами пола, сработанного грубо и обитого нержавейкой умывальника под звуки удушающих миазмов. Терпели и потерпим. А кто-то и курит тут же, ест и пьет. Соглашаясь на такие условия  проживания, проезда и существования, мы соглашаемся внутри с собой и разрешаем тромбить себя, унижать и подавлять, а по сути, залезая с ногами с раскачивающейся попой, зажав нос, гадим на себя же, признавая, что мы готовы это терпеть, потому что  убеждаем себя, что это достойно. И все оправдание, что выхода нет, и куда же деваться, что и кому доказывать? Говорит не об уме и самоуважении, а о проигрыше и смирении в признании себя эконом классом.

Blog post image

Утром на час все становится другим. Солнце, рассвет. На часах моих 9.40 какого времени, понятия не имею. В Москве 6.40, в Алматы 10.40, а у меня время застряло где-то между; хоть и не переводила часов с самого отъезда из Алматы. Я как в машине времени опоздала в середине пути на час, а теперь мой поезд его же догоняет.

И вскоре в Алматы мое время наконец догонит положенный пространственно-временной континиум и будет дальше идти в прежней колее.

Теперь – все больше плосколицые, с глазами, прорезанными осокой. Все больше казахский говор.

Дед и бабка втащили бесык, кем-то искусно обернутый в фиолетовую блестящую бумагу. Какому-то новорожденному внуку, который вряд ли в ней будет спать. «Агай, ну вам придется сидя спать! Не помещается ваше добро ни в проходе, ни на верхней полке. Сымайте. Человеку  тоже спать нужно где-то» - неспешно уведомляет проводница дедулю. И бесык помещается на ночь просто на стол, а днем пожилая его иссохшая супруга, съеживается в уголке, чтобы на ее койко-месте разместить койку для будущего  немере (внука). Но традиционный подарок обязательно нужно доставить.

Blog post image

В Илецке вижу красоту неописуемую. Впервые в жизни и впервые в Казахстане. Пар, расстилающийся над полями и ложбинками, окутывающий тонкой, нежной искрящейся пеленой отцветшие коробочки растений, кончики травинок, готовые зазвенеть мириадами капелек. Солнце, взлетающая мошкара, триумф сонма водяных капель, поднимающегося туманом над ровной, чистой долиной – этот абсолютно русский пейзаж с открыток, я вижу  в своем Казахстане.

О, эта молочная кисея меж низких кустарников, ночующая в лощинах, как скомканная фата невесты, убегающей из- под венца, и скинутая ею, зацепилась за острые сучья, траву и легким ветерком сдуваемая прочь. А на другой стороне искристая шаль-паутинка разостлана испарениями и подрагивающая тысячью мерцающих бриллиантов, развеется только к обеду.

Когда мы доберемся до Жема ни росинки, ни бугорка, ни земной травинки не оставит за лето в этих широтах горячее за лето в этих широтах горячее казахстанское солнце.

Еще в Актюбинске мне стало худо. Резкий приступ боли в животе очевидно был результатом постоянной качки, когда пища в тебе бултыхается и не может усвоиться как надо. Закидываюсь кетоналом и заткнув уши наушниками посреди дня ухожу в сон.

В злосчастном Актобе поезд набивается аульным контенгентом. Грязные, шумные,  с крикливыми детьми, подбирающих с пола курт,  бабульками в пельдиперсовых колготках, золотых перстнях, лайкре и леопардовом стретче вписывались в раздолбаный поезд идеально. Разнесся запах Доширака и казы. В полупустом прохладном вагоне температура от тел и ртов поднялась до 35 градусов.

Вернувшись с влажными салфетками обнаруживаю, что на моем месте удобно расположились чужие люди – бабушка с внучкой и мое появление их ничуть не смутило. В проходе сбоку, задернувшись простынкой читала на ковричке намаз женщина.

Все другое. Перерождение. Вот эти люди, отличные от тех, что живут в больших городах, все у них просто – надо выживать, есть и работать. Работа их грубая и насущная. В их крови зов всех их предков-кочевников переезжать с места на место, питаться от плодов рук своих, быть едиными с природой, и ощущать себя слитыми с ней, переносить тяготы, холод, неустроенность, жару, лишения и отсутствие цивилизации. Колючая щетинистая земля выталкивает этих людей из земли, как свое порождение. Плоть от плоти.

Blog post image

Надо же, еще Джек Лондон, никогда не видевший казахстанской земли, людей –кочевников,  поселковых и городских, словно бы через время, через закопченное стекло, видел то, чего не было, как и самого Казахстана, но  о чем вот так точно написал: «Люди наслаждаются счастьем вполне, так как в сравнении с окружающей их нищетой, им хорошо. Но в лучшем случае, это тоже животное счастье – довольство сытого желудка. Доминирующая нота в их жизни – это материализм. Они глупы и тяжеловесны и лишены воображения. Бездна, на краю которой они живут, по-видимому насыщена особой притупляющей атмосферой, которая обволакивает и убивает их. Религия проходит мимо них. Невидимое не внушает им ни страха ни восторга. Они ничего не знают о невидимом и полный желудок и вечерняя трубка, вместе с их постоянным половинка на половинку – это все, чего они требуют от жизни или о чем мечтают. Все это не было бы так уж плохо, если бы этим все и заканчивалось. Но этим все не исчерпывается. Удовлетворительное оцепенение, в котором они погрязли, является той смертельно опасной инерцией, которая предшествует смерти. Она исключает прогресс. А для них не прогрессировать, значит все время опускаться, чтобы упасть в конце концов на дно бездны. В своей собственной жизни они могут только начать падение, предоставляя докатиться до дна своим детям и детям своих детей.

Человек обыкновенно получает меньше, чем он требует от жизни. А они так мало требуют, что то меньшее, что они получают – не спасает их. Даже в лучшем случае городская жизнь является вообще не естественной для человека, неестественна до такой степени, что средний работник или работница не в состоянии ее выдержать.

Blog post image

 

Я вдруг вспомнила скульптуру Давида из Московского пушкинского музея, кондатьера Гадтамилатте и портик Большого театра, билеты на Бориса Годунова за 60 тысяч тенге, вековые стены храма Василия Блаженного, культуру, вымощенную множеством талантливейших людей, которые не  переезжали от одной стоянки к другой, а возводили укрепления, развивали то, что имели, хранили это, думали о далеком будущем, верили, не видя его, вкладывали в еще незримое ими свои силы, средства. И как бы это так сказать ,чтобы не обидеть ни себя – выходца из другой культуры, и тех, кто к этой культуре прикоснулся лишь на  сравнительно короткий промежуток времени, только в 7 классе поселковой школы, а после всю жизнь сажал свеклу, доил коров, чинил трактора? Как сказать о том, что  культурное разделение разделяет? Одних это разделение обрекает на  тяжкий труд, другим дарует блага и комфорт. Сказать это, не обидев кого-то нелегко. Но в этом есть своя закономерность и порядок. Одно меня успокаивало в этой делеме -  спокойствие , великое кочевое спокойствие в лицах, глазах, поступках, покорных манерах, голосе и поведении. Люди, выращивающие скот, хлеб, пасущие коров, выдергивающие из земли репу и картофель, призванные к этому труду, любящие свою жизнь такой – это не маргеналы, отчаянные и злые на судьбу. Это спокойные и добрые граждане целого общества. А доброта и любовь к тому, где ты живешь и как – лучшее призвание человека.

Blog post image

На станции Саксаульская выходим промяться. Звезды – Козерог и Крест. Снова всю ночь в душном вагоне. Не увидим Аральска, Казалинска, и Тюратам проспим. Почти так же, как и предыдущая, проходит и эта беспокойная ночь. Как это бывает с резкими обрывочными снами, пробуждениями, бессвязными фрагментами между сном и реальностью -  сознание, сцепляет сон и явь в один бессмысленный ком. Дубль один, дубль два! Вот соседи с бесыком капошатся, натягивая брюки и юбки, стук  и скрежет тормозов, сон и в нем демоны царапают когтями обшивку нашего убегающего от них поезда, пытаясь его затормозить, падают под колеса, на  скользкие шпалы и мы давим их, подпрыгивая раз  пять, наезжая на их лопающиеся тела, фонарик в лицо, на мою сумку, шепот милиционера: «Девушка,  спрячьте ваши документы и удостоверение под подушку. Их видно и могут спокойно увести из под носа»,  противный холод в вагоне, я сижу на  лежаке и пытаюсь понять – милиционер - это сон? Обняв папку с документами, с туго перевязанным на подбородке капюшоном, закутанная клетчатым одеялом  я выгляжу очевидно нелепо. Но все спят кажется, и никто не может оценить весь шарман моего интелегентнейшего  вида. Распрямляюсь, накрываю дочку на верхней полке колючим одеялом и погружаюсь в сон.

В 7.30 Кзыл-Орда. Изморозь на траве. Красные кусты замороженных ягод чуть подернуты снегом.

Сменившиеся пассажиры жуют помидоры, выкладывают мед, домашнее молоко. Проглатывают свой завтрак осанисто, осматривая окружающую обстановку, все технологические новшества и осколки прогресса семидесятых годов, торчащих из обшивки, обивки, отделки и проводки. Прогресс приходит в эти уголки так же,  как заносит ветром заношенную вещь с богатого покойника, подорвавшегося на мине. Все это уже изрядно поносили другие и благословенно передали на свалку времени, но предприимчивые живучие выживалы стряхнули с вещей пыль, подлатали, заварили, заклеили и применили.

Проспав Тортугай, выхожу в Чиили, где  арбузосольные торговцы уже ждут нас не только с фруктами и бахчевыми.

Blog post image

Через 5 минут вагон пропитывается вяленым жерехом – намертво закрепившемся в списке непременных съестных товаров, предлагаемых только на казахской части пути. Его несут распластанным по вагонам, суют в нос, перекинув через руку, показывают товар лицом, толкают за 4 тысячи, громко торгуясь. Следом цыгане и турки встряхивают перед лицом  пуховыми шалями, и пока ты вынимаешь из глаз и носа забившийся пух,  пассажиры слева уже примеряют серьги из чистого золота, а предприимчивый пройдоха тасуя на лету коробочки с перстнями, демонически   предъявляет в самое ухо: «Ну что, девочки, кто тут заказывал колечки, печатки? Может вы»? «Зарядки. Селфипалки, повербанк – не желаете?» На лотках, железных плечиках, нанизанные на проволочки, на прищепках, обмотанные вокруг талий – всяческий товар вязаный, шитый, съедобный, кислый,  копченый, горячий. Замороженный и потаявший мелькает ежечасно. Рыбой перепачкивают колени, тюками бьют по голове, тележками отдавливают  пальцы ног. И все это едет, крутится, звенит в ушах, и вовсе непонятно – входит ли этот сервис в стоимость билета, или все это некий конфуз, накладка, ошибка, и все эти люди здесь случайно, и стоит  робко запретить им переступать линию моего оплаченного пространства, части комфортика, за который я и другие пассажиры заплатили, чтобы тихо спать в дороге,  общаться,  читать, думать о своем, как они тот час, извинившись все растворятся в параллельной реальности, осознав  всю неправомерность своего вторжения туда, куда их никто не просил заходить. Мне это одной казалось  логичным или это я всю дорогу пребывала  в собственной вселенной? А в этой – пассажиры соглашаются есть, пить продаваемое, пассажиры бегают в туалет, едят и снова едят, а после покупают зарядки, шерстяные носки, браслеты со змейками и одним изумрудным глазком, дремлют, подложив под голову  жериха?

Blog post image

В окно не на что смотреть. Почвопокровные сменились одной только почвой цвета какао порошка. Совсем высохшие клочочки кустарников угнетают эту землю не меньше  прокисшей трехдневной еды, угнетающей желудки вагоножителей. Туркестанские рыжие перекати-поле гуртом тянутся, тащимые ветром, и наткнувшись на колючую проволоку, отделяющую железную дорогу от зверей, намотанной паклей бьются в истерике под холодным солнцем. Вокруг снова солончаки. Один человек, одна корова на 5 километров округ.

Я никогда не была в Детройте, но  сейчас мне  показалось, что я уже все там видела, проехалась по заброшенному американскому городку. Повсюду был этот Детройт и столица нашей Родины – Москва.

Поезд несется закономерно своей траектории, не нарушая правила – какой люд внутри, такой вид и снаружи. Скотоводы, овощеводы, учителя, пожарные, рабочие, рыбаки, строители получают свою пайку, свой персональный вид из окна олинклюзив. И по этому же закону пакета услуг в из жизни происходит все. По этому же закону, неотступно следую ему, жирная проводница, отзеркалив собой всю инфраструктуру железной дороги, при живых людях, вынужденных лежать, сидеть, дышать в этих тухлых вагонах, льет хлорку на  саки в уборной, поет песни, эксплуатирует узбеков носить ей дыни , а торговок – бесплатные платки и собачьи пояса, по этому же правилу наше чистое постельное белье в пятнах чьей-то крови сверкает на шконках, а значит и гражданам нет нужды стесняться своих недельных носок, грязных калош, табачного дыма и пивного угара, посматривая на форменное благообразие природы кочевников, быта рыбаков и доярок, глинобитки пыльных пастухов, ландшафты унылой скучной, обветренной целины, покосившегося от беспризорного отношения хозяйства, с вывалившимися внутренностями кирпичной кладки, проломленными крышами, гангренозными фасадами с распускающимися цветками плесени на стенах, так жадно вглядывающимися в проезжающих работяг безглазыми окнами. Все участники этого пейзажа в среднеазиатском стиле гармонично дополняют и составляют на жизненном холсте вполне законченную композицию.

Blog post image

Подкатили к Арысь. Глиняные конурки, напоминающие домишки первых поселенцев 19 века переходят в овраги, мутные ручейки, виляющих меж ребристых каньонов. На минуту въезжаем в заросший садами поселочек, где и капусту сажают и хлопок выращивают, и сено ворошат под шум зеленых полей. И вот пустыня вновь отбивает себе пространство и только телефонные провода и столбы напоминают, что когда-то здесь были люди и ставили же их, топтали эту землю, срывали с нее девственный покров и бросали навсегда.

Домики с белой штукатуркой считаются здесь по-видимому, дворцами. Те, в которых живут – словно выросли из земли. Мазары мертвецов не отличить  по конструкции, размеру  и материалу от домиков живых. В Арысь живут бедно и умирают без почестей. И последние пристанища  - исчезают, разносимые ветром так же неумолимо и быстро как тает влага меж камней нелюдимой  пустыни.

Мы обедаем московской ветчиной в поезде в последний раз, ожидая вечера и подъезда к Шимкенту. Знаю о нем две вещи – оттуда везут вкусные помидоры, персики, урюк, и второе – это родина моего сокурсника по Академии искусств – Малика. Он ни слова не вязал по-русски, приехав в Алматы учиться на художника.

Blog post image

Невестки в Чимкенте, по легенде, - самые покорно-забитые  живые существа. И раз  уж тебя украли и привезли в этот жаркий край, где летом хорошо спать, обернувшись во влажную простынь, то тебе крупно не повезло навсегда. Подносить свекру горячий чай в 7 утра, не иметь права голоса, ходить с опущенной головой, хотя бы этого достаточно, чтобы произнося слово Чимкент через «ч» всякий раз наполняться неведомым страхом.

Blog post image

Вокзал серой отделки почти городского масштаба. Весь облеплен торговыми палатками торгующим людом – в основном женщинами до семидесяти лет. Дыни, арбузы, яблоки нескончаемым базаром встречают приходящие поезда кахастанский даш на даш.

Покупаем луковые лепешки, яблоки по 250 тенге, стакан, наконец. Ибо каждый вошедший в поезд обязан иметь собственную тару, а не ждать умилостивления проводников и их расшаркиваний с десятью стаканами в каждой мозолистой руке, с ложечкой и куском сахара на дне. «Пассажир, а у тебя есть свой собственный стаканчик?» - громоздился бы такой правильный плакат на входе в вагон, дабы ни один непрактичный и злобный жлоб, как я, не смел и думать о бесстаканном проезде в поезде дальнего следования. В противном случае, проводница обдует вам свой личный стаканец, тяжело вздыхая – «На, болезный! Но верни только! А то знаешь… тут не только пассажиры это добро крадут, но  даже мы – проводники сами крадем у себя. В общем, потеряешь – 5 тыщ заплатишь»!

Мне жаль платить и  тыщщу за стекло и жесть, потому держу  данное цепко, стараюсь не обжечь, не лопнуть под паровой струей кипятка. Вытекает такая кривая струйка из залепленного накипью краника брызжа в разные стороны, на пальцы и ботинки, как  у больного простатитом. Термометр над самоварчиком дрыгает стрелочкой, уголек в печке краснеет и шипит, пахнет кочегаркой. Маленькой кочергой в 40 сантиметров можно поправить огонек, приоткрыть вьюшку.  Ретро-водонагреватель тоже тютелька в тютельку вписывается во все оснащение, вид и обстановку, вместе с людьми в ней. Отлично!

Чимкент, Манкент и Тюлькубас – зеленые станции. Железка как раз проходит по окраине города. Вывески магазинов, кафе, ресторанов напоминают наши Алматинские виды.

Blog post image

Здесь мы, и двое пассажиров – парень с девушкой за все время поездки в первый раз чуть-чуть не отстали от поезда, но происшествие быстро загладилось разрезанной  кремовой дыней для них и упражнениями в рисунках для нас. Мы развлекали себя срисовыванием  детских мордочек и фигурок с упаковки салфеток, а проходившие мимо нашего столика облегчившиеся  пассажиры не могли  отвести скосившихся  налево глаз от нашего творчества, нахваливая и цокая языками. Один бодрый еще дедуля так прямиком выпросил для правнука, к которому ехал на именины один рисуночек с нашей подписью – так ему понравилось наше развлечение карандашами.

За 4 часа до его станции мы уже обсуждали кто есть кто. Длинный  рассказ о его предках киргизах и моих – уйгурах как то невидимо скрепил людское единение во всем этом поезде. Тепло стало от добродушной дедовой улыбки, от искреннего отношения так, что  на минуту забываешь, что все это неустройство за окном, весь антураж непреклонно и неумолимо тянет за собой и этих людей и этот поезд в кювет небытия, с рельс истории, прямо в гравий – на обочину событий.

У Тюлькубаса берем курт. Милейшее название местности, секрет которого я так и не смогла раскрыть ничем не напомнил собой ни розовые от закатного солнца горы, пригорки, сады, перевалы, столь красивые, но без елей, а только с острыми камнями и травой, что я невольно жалею .что сейчас их скроет мгла наступающего вечера, спрятав в себе снег на вершинах, миражи синего, накалившегося за день воздуха, влажные прилавки с яблоневыми деревцами. Лисья голова – так звучит перевод слова Тюлькубас.

Бурное и Джамбул, нынешний Тараз остались в потьмах. Нужно продержать еще одну ночь, а утром моя Алмата, да именно так, - женского рода и без дефиса я люблю говорить.

В Джамбуле появляется новый пассажир. Он налегке. Его вид вовсе не так озабочен и обеспокоен размещением своей туши и вещей, как всегда это бывает у других пассажиров. Лицо его спокойно и даже безучастно ко всему происходящему. Люди, смотрящие поверх голов и находящие один интерес в неподвижной точке на стекле, на своем ботинке, выдыхающие всеми легкими давно опостылевший кислород этой планеты всегда выделяются из торопливо колыхающейся массы спешащих, надеющихся на что-то, занятых и веселых людей. Вот его, такого покинутого и было видно сразу. Ни чаю, не еды он не  попросил и не достал, ни скинул сумку и хоть в Джамбуле мы были часов в девять вечера, готовиться ко сну он не имел ни малейшего желания и никак не суетился насчет постели. Достав сотовый телефон при первых стуках колес и движении состава, он набрал номер и начал грустно извиняться перед кем-то за то, что ему неудобно теперь перед пацанами – он так назвал этих людей, и что его поведение, очевидно за которое он оказался сейчас в поезде на пути в Алматы, не достойно его самого и людей, которых он подставил. Долго проговорив после в тамбуре на сквозняке, он вернется обратно. А потом, уже в Алмате он поможет мне снять мо тяжелый чемодан на 30 килограмм, словно бы  мой багаж ждал именно этого грустного человека, проехав несколько тысяч километров из Москвы.

Старичок с Яны-Кургана, с моим рисунком подмышкой сойдет на станции Чу и некоторые пассажиры сменят два раза друг друга за эту ночь,  но я этого не узнаю. Мой крепкий сон наконец станет за время поездки настолько выключающим сознание, что я просплю Алматы -1, и дрожа от холода и страха, что сейчас мы не успеем  снять свои тяжелые пожитки, не успеем выйти вовремя, расплачусь вволю. И это все случиться уже в моем родном городе, рядом со всем известным мне, знакомым  родным.

Blog post image

Я обуваюсь, наспех расчесываюсь. Все пассажиры одеты, примерно сидят, сложив ручки на коленях, с застегнутыми сумками, куртками, имея самый расфуфыренный вид, поправляя перстни на  пальцах и воротнички на шеях. Я одна среди этих галантных костюмированных франтов выгляжу курицей, только что упавшей с насеста. Наверное проводница будила. И даже тормошила меня, ведь она это проделывала со всеми ранее, на всех станциях, но  мой сон  было не пробить. И только какое-то наитие кольнуло меня в бок перед самым вокзалом.

Готовые выпрыгнуть как из парашюта молодые бойцы  –   мои соседи, я, дочка, проводница – все  сидим в полутьме, покачиваясь под светом замыкающей лампочки. Когда разойдется на лоскутки мрачная циновка предрассветной темени, особенно густой в 5 утра, и покажутся знакомые дома, шиномонтажные клети, дороги, старинный вокзал, откуда мой прадед уезжал на войну, перрон, торговцы, мостики и переходы… когда  глаз отчетливо разберет руки машущих встречающих людей, их заплаканные глаза, помятые лица, а  по вагону проползет волна шелеста одежды и сумок, резкие визжания молний на куртках и карманах, вздохи усталых людей, кряхтения, сливающиеся в единую возню,  собравшихся наконец покинуть этот узкий дом на рельсах, вот только тогда я  окину  еще раз весь нехитрый казенный быт  кандоминимума, поглажу обшивку стен и заправлю  трехдневную простынь  обратно в  свисающий рулон на верхней полке, именуемый постелью, и попытаюсь представить  - как я смогу описать мой проезд во всех деталях, не забыв и не упустив ни одной точки, мушиного пятнышка, вплоть до запахов, предчувствий и размышлений о будущем.

Небо зарделось румянцем где-то на горизонте. Лампа, с застрявшем в плафоне расплющенным панцирем саранчи, моргнула мелкой дрожью. Саранчовая лапка дернулась. Поезд медленно подкатил к моей конечной станции. Стоя с вещами уже у раскрытой вокзальной двери, прихрамывая и ежась от холода под тяжестью  чемодана, машинально оглядываюсь в сторону железнодорожной полосы. Такая уж она и конечная эта станция? Отсюда люди  и начинают свой путь в любом направлении. Наша проводница оглашает весь перрон громогласным смехом, обнимаясь с проводницами из соседних вагонов, и ровной походкой с дынями под мышкой чеканит отсыпаться домой. Объявляют следующий поезд и время прибытия, а на пути номер 2  уже подан  серый Тулпар, с высунувшимися из окон головками новых пассажиров.

«Девушка, а у нас тут прилечь можно… только  обратитесь в комнату отдыха» …

Мои родные вокзалы как вы похожи и насколько вы разные.

Blog post image

Blog post image

11
1279
6