Светлой памяти моего деда Семенчука Василия Кирилловича
Она не лаяла, не скулила, не обронила ни звука. Просто упала на брюхо. Упала и поползла к нашим ногам. Тихо, жалобно — словно прощения просить. Согбенная как перед иконостасом, царапала брюхо грубой сухой землей, выметая дымки пыли, глядя с тоской и безмерной собачьей мольбою то на меня, то на маму…
Я не смог сдержать слез, развернулся на каблуках и нервно зашаркал к машине. Жигулёнок у ворот кашлял газами, тарахтел разогретым мотором. Мама села последней, побелевшая, с дрожащими губами. Отвернувшись к окну, шепталась с кем-то невидимым, силясь проглотить комок в горле.
- Ну что вы так долго?! – буркнул шофер, — Уже полчаса стоим.
- Поехали! – выдохнула мама, и машина рванулась с места. Прочь уходил дедушкин дом, а с ним — и наше прошлое. Вслед ползла черная туча, обливающаяся слезами.
Так мы простились с Мусгаркой, навсегда уезжая в город. Другие наши питомцы разлуку приняли легко и до обидного равнодушно. Кролики с красными глазками и надутыми щеками усердно грызли траву, а гуси вальяжно разгуливали по двору, готовые в любой момент цапнуть тебя за ногу.
Была ещё кошка Муська. Но та гуляла сама по себе. Прибившаяся года два назад к нашему дому, Муська не была подарком. Шкодливая, неприученная к порядку, она изводила глотку по весне, за что отец вонзил ей однажды в бок носок начищенного ботинка. Я взорвался, бросился на отца, но тот резко осадил меня одним движением руки. Холодный огонь его глаз словно выжег клеймо на моём лице, один в один отцовском.
Эх Муська, Муська! Где же ты теперь? Говорят, вышвырнули тебя новые хозяева дачи — не потерпели.
Помню, как Муська охотилась на нашу голубку — ещё одно существо, которое подобрали загнанным, отчаявшимся, раненым. В тот день мы с мамой шли пешком от конечной городской остановки. Лето было в разгаре. Зной стоял такой, что воздух загустел. Уставшие, мы остановились передохнуть. И тут я заметил в тени шиповника голубку с подбитым крылом. Она следила за нами с опаской, мелко вздрагивая перышками, боясь пошевелиться… Подобрали и стали выхаживать. Отвели ей отдельную комнату, куда Муське не было доступа. А когда окрепла, выпустили полетать. Первое время летала дома, потом выбиралась на воздух, но всегда возвращалась.
Однажды я пришел из школы раньше обычного в радостном настроении. Хотел поприветствовать любимую птичку, но не нашел. Только пёрышко одиноко чернело на подоконнике перед распахнутой форточкой.
…
Воспоминаниями детства я делился с медсестрой Аней, помогавшей мне ухаживать за больным дедушкой. Аня слушала и суетилась на кухне, разливая чай в фарфоровые чашки. Я, ростом в два метра, сидел рядом на табуретке, а длинные ноги с острыми коленками торчали как обрывистые скалы.
- Грустно, как грустно всё, что ты рассказываешь… Они такие маленькие, беззащитные… Пуганые. А раньше, говорят, с рук еду брали (она собрала ладони лодочкой, изобразив что-то вроде кормушки).
Я молчал, думая о том, как давно не видел маму. А ещё дольше — отца, от которого в памяти остались лишь обрывки воспоминаний.
После смерти бабушки я остался с дедом в городской квартире. Учился в гимназии, потом — в университете. Быстро взрослел и жил своей обособленной, замкнутой жизнью.
…А теперь дед медленно и мучительно уходил. Время от времени, приоткрывая дверь спальни, я видел бледное, исхудалое лицо, словно провалившееся в тревожный сон. Рядом с кроватью барьером стояли стулья, чтобы дедушка в горячке не скатился вниз. На одном из них висел выходной пиджак, украшенный орденами и медалями. Приближался праздник Победы.
Когда дед касался стула ногой, медали дрожали, поигрывая блестками под косыми лучами, выпавшими из просвета окна. Холодный блеск и звон металла в комнате с умирающим напоминал чем-то Новый год в осажденном городе.
В неподвижном старике с запавшими щеками трудно было узнать бодрого, никогда не унывающего деда. Левый глаз день ото дня всё больше затягивался бельмом, и ничего уже не различал. Зрячий — обманывал мозг, измотанный болезнью, видением не стульев, но солдатской шеренги. Беспомощный старик силился отдать ей честь, сгибая скрученную артритом руку.
На фронте дедушка был вожатым средств тяги, и теперь его память выдергивала из запасников почти забытые образы. Толи чудились, толи снились ему окопы Сталинграда и отпечатанные в черно-белом цвете лошади, которые перевозили раненых и уцелевшую после артобстрела технику. Снился дым, пропитанная кровью земля, лица погибших, тонущие в грязи, и короткое «Прощай» без права на слезу. Во всех этих сценах, точно живых, он становился то мишенью, то стрелком.
Я привез деда домой из больницы, когда исчезла последняя надежда. Не хотелось, чтобы он умирал среди чужих людей. Так наша общая спальня превратилась в больничную палату.
…
- Раньше все было по-другому… Мы были счастливы. Я не хотел зла, но оно пришло. Один астронавт (кажется, у Брэдбери) так давно не видел Землю, что перестал в неё верить… Он сошел с ума… Господи, о чем это я? Вот ты скажи, добро существует?
- «В человеческом назначении девяносто процентов добра», – ответила Аня цитатой из Вознесенского – Зря ты себя изводишь. Мы здесь бессильны... Вся медицина бессильна…
- Бессильна, говоришь? Тогда на кой черт тебе этот медицинский?!
…
Прошла неделя, вязкая, затяжная. Каждый день её был отступлением. Линия фронта смещалась, силы уходили. Дедушка ещё боролся, но уже не с болезнью, а с теми, кто пытался ему помочь. Он никого не узнавал. Родная обитель стала для него лагерем военнопленных, откуда надо вырваться любой ценой.
Тогда я осторожно взял его на руки, вынес во двор и усадил в салон автомобиля. Мы ехали к дому, который дед выстроил своими руками, где каждое деревце, каждый ягодный кустик были согреты его заботой.
Ветхая насосная башня высилась как ориентир. С годами она накренилась, превратившись в ржавый остов — эхо пизанской башни в разрушенной стране Советов.
Бывший дачный посёлок оказался заброшенным ещё в годы перестройки, когда из города перестали подавать воду. От нашего дома, разобранного кем-то по кирпичикам, почти ничего не осталось. Стоя у единственной уцелевшей стены, похожей на стену Плача, я вспоминал себя мальчишкой, летящим по тропинкам меж грядок, взрывающихся пышным цветением. Вперёд, к заветному покрывалу из листвы, где таилась спелая клубника. В нос мне ударил забытый запах распаханного поля, сушеных ранеток, земли после полива…
Давно засохли кусты крыжовника, черешни и колючей малины. Над ними уже не вился рой пчёл, птицы не пели в лазурном небе, кружась над кустами облепихи. Поник ветками раскидистый клён, в тени которого я так любил мечтать, слушая шёпот листьев, щурясь от мерцающей россыпи света. Ни трогательных ромашек, ни улыбчивых подсолнухов — всё омертвело, как после боя.
Дедушка был абсолютно безучастен, и я пожалел, что потревожил его – привез в это место. По узкоколейке, проходившей поблизости, прогромыхал товарняк, и старый локомотив подал знакомый призывный гудок. Дед вздрогнул и словно пробудился ото сна. Его усталое лицо просветлело. По губам скользнула улыбка. Узнал… Впервые за последнюю неделю он поглядел на меня долгим ласкающим взглядом и едва слышно прошептал: «Похорони меня здесь, внучок…»
…
Он ушел 9-го мая — день в день — 2007 года. Близкие успели его поздравить. Ветеран отвечал дрожащими веками, что слышит и всё понимает. Весь вечер я провёл рядом с ним. Отлучился всего на минуту. А когда вернулся, дед был уже далеко.
С тех пор каждый день Победы я навещаю его могилу. И часто вспоминаю, как встречали мы этот праздник в былые годы.
За столом, не сговариваясь, собирались родные и друзья с детьми и внуками. Дед никогда не рассказывал об ужасах войны. Всё больше — о фронтовых товарищах, их находчивых проделках и веселых розыгрышах. Словно это была не война вовсе, а самые насыщенные и памятные годы его жизни. Однажды он сказал: «Чтобы победить зло, ответной ненависти мало. Нужно что-то большее, чем просто воля к победе. Нужна любовь».
И бросил хмельной взгляд в сторону немолодой, но ещё красивой бабушки. Та кивнула головой, иронично улыбаясь, словно припоминая далеко не безгрешные похождения мужа с его чистосердечными признаниями и мольбами о прощении.
«Прости, Господи, прегрешения наши» — вздыхала бабушка. И прощала, как бы разделяя вину на двоих.
…
В день 65-летия Великой Победы меня разбудил духовой оркестр. Под окном бурлила пёстрая толпа студентов с цветами и гирляндами. Люди всех возрастов подтягивались к парадной площади, чтобы от неё начать движение к Вечному огню.
Я поспешил к автомобилю с надеждой вырваться из центра города, пока не перекрыли движение транспорта. Припарковав машину на въезде у кладбища, я подошел к могиле деда. В груди что-то больно кольнуло. Перед глазами пронёсся образ Мусгарки, сиротливо припавшей к ногам, виновной лишь в том, что люди порой покидают нас навсегда…
Прижавшись губами к холодному мрамору памятника, покрытому каплями утренней мороси, я услышал гул, нарастающий издалека. Громко лязгая по рельсам, мимо промчался маневровый тепловоз. Он присвистнул и разрядился протяжным гудком. Но сигнал этот прозвучал как далекий отклик с того света.