Этот день начался с 6 утра. Сейчас уже 4 часа и я сижу на казахской
свадьбе. Нет, я не гость. Я работаю в организации праздников. Звучит
весело, когда говоришь о своем месте работы – реакция чаще всего такая:
«Ой, наверное так весело работать!» На это я обычно отвечаю пословицей
«сапожник без сапог». Да, я делаю праздник. Но я делаю его другим. К
тому моменту как жених с невестой входят в ресторан, там уже весят все
шарики, все бантики завязаны, все на своих местах. Так надо. Но, как
известно, шарики сами собой не надуваются, а бантики не завязываются.
Поэтому и существует моя работа. С раннего утра готовить все, что
необходимо, чтоб молодожены широко улыбались, и до конца свадьбы
следить, чтоб ни один бантик не развязался, и не один шарик, ни дай Бог,
не лопнул. Именно поэтому, я здесь сижу, с сонными глазами, положив ноги
на табуретку, и заткнув уши наушниками, чтоб не слышать получасовые
тосты, которые я слушаю каждую субботу. На мне яркое клетчатое пальто
немыслимого покроя, и не менее яркий шарф, взъерошенные волосы, штаны с
двадцатью четырьмя карманами, я сижу с кислым лицом, и раздаю деньги
выступившим танцорам и певцам. На очереди цирковые номера. Ко мне
подходит агатай, совершенно не понимающий русского языка и убеждает
меня, что сейчас мой выход и никак нельзя задерживаться. Я терпеливо ему
объясняю, кто я и зачем, и что я жду циркачей отдать деньги. Из всего
сказанного мною, агатай улавливает слово «цирк» и снова умоляет меня
поскорее выступить. Он хвалит мой костюм, мой парик и нисколько не хочет
верить, что это моя повседневная одежда и волосы настоящие. Я устаю с
ним спорить и ухожу курить на улицу, по пути жонглируя спичечным
коробком и сигаретной пачкой, чтоб агатай насладился шоу.
На улице прохладно, я закуриваю и начинаю думать о том, что пора бы и
сменить имидж. Я устала, очень устала. 2 месяца напряженной работы, с
идиотским графиком, зависящим от настроения моего шефа. Нервы начали
сдавать, раньше я бы сплясала и показала бы пару фокусов агатаю, а
сейчас психую и ухожу на улицу, обойдясь спичками и пачкой из под
сигарет. Так не пойдет. Принято решение поехать отдохнуть, иначе еще
неделя и на фразу: «Привет, Настя!», я буду посылать к черту. Итак, я
покупаю путевку в дом отдыха. Суббота, 25 октября я уезжаю.
Жартас – это санаторий, который находится на расстоянии 20 километров от
всяческой цивилизации. И то, преодолев 20 километров пешком, вы не
найдете эту самую цивилизацию. Лишь маленький городок Топар, бедный, с
обшарпанными домами и двумя магазинами на весь город с оптимистичными
названиями типа «Надежда» или «Удача». Телефон и интернет здесь понятия
настолько же утопические, как и названия вышеупомянутых магазинов. Так
вот неподалеку от Топара расположен санаторий «Жартас», образованный
специально для шахтеров, тех, кто уже успел потерять здоровье на своей
работе. Щедрое начальство отстроило санаторий, чтоб выдавать зарплату
шахтерам путевками, также, чтоб искренне заботиться о здоровье своих
подчиненных, которое сами у них и забрали. Мой папа – тоже в прошлом
шахтер – всегда говорит: «Шахта – это не работа, это война». И вот я
здесь, я сижу в столовой и смотрю на шахтеров-воинов и их жен, которые
приехали сюда отдохнуть и подлечится. Усталые лица, возраст от 40 и
старше, столовская еда и критические лица жен, подносящих очередную
ложку с супом ко рту. Здесь я с ними солидарна – щи с рыбой – это
какое-то поварское новшество? Или все же негуманная экономия на мясе?
Однако все уплетают за обе щеки, магазинов по близости нет – приходится
довольствоваться пищей со столовой. К еде я не привередлива, поэтому
между первым и вторым (интервал 20 минут «наши девочки не успевают!») я
мило улыбаюсь работникам пищеблока.
-Вы на семинары?
-Нет, я просто.
-Студентка?
-Вроде того.
-Номер 515. Варя, найди ключи!
Я ползком поднимаюсь на 5 этаж. С собой тяжелые сумки – ноут-бук,
краски, кисточки. Эти 2 дня я посвящаю себе. Не рисовала года два,
несмотря на то, что учусь на худграфе. Рисую я отвратительно, но от
души, так же, как танцуют люди у себя дома, когда их никто не видит.
Рисование мне помогает, рисунки все равно остаются в тайне, никто не
увидит – никто не оценит, а переполненная душа выплескивается.
Номер у меня маленький, светлый и даже с балконом. Вещи разложены, и я
выхожу курить. Пол на балконе холодный, сегодня уже 25 октября. В нашей
стране сегодня празднуется День Республики. Стою на балконе, кругом
степь – насколько хватает взора. И поразительная тишина. То, что надо.
Итак, почему я здесь? Начать надо, наверное, с прошлого октября.
Да, это было примерно год назад, когда в моей комнате раздался тот самый
судьбоносный телефонный звонок, который рано или поздно раздается в
жизни каждого человека.
Конечно, это не было заявлением о том, что я выиграла миллион или что
меня наконец-то исключили из университета (что было бы гораздо уместнее,
чем выигрыш миллиона). Нет. Это был звонок подруги.
Года два назад для студентов стало модно ездить на заработки в Америку.
3 летних месяца – работа и путешествия. Сотни студентов со всего нашего
полушария едут туда в поисках американской мечты. Работают в
обслуживающей сфере, а денег получают столько же сколько средний учитель
за год. Ну, кому как повезет. Звонок от подруги имел именно такое
содержание. В этот же день было принято твердое решение ехать в Америку.
Спустя полгода я уже паковала чемоданы. Путь предстоял дальний и долгий.
На поезде в соседний город, оттуда на самолете до Москвы, и только потом
в Нью-Йорк. А оттуда уже в пункт назначения – чудное место Лэйк Джордж,
полная противоположность грязному Нью-Йорку. Маленький туристический
городок, с огромным озером, на котором когда-то имели место битвы,
красочно описанные Финемором Купером. Через неделю после отъезда из дома
я попала в Лэйк Джордж. Приехала поздно вечером в четверг. Город
встретил меня фейерверком.
Первые дни в Америке были сумбурными и депрессивными, я не знала, куда
себя деть, работа не нравилась, деньги кончились, за неделю я похудела
на 4 килограмма. Я устроилась официанткой на яхту и совершенно не
понимала американцев, конфликты с начальством в лице жены шефа, возникли
в первый же день, в основном из-за непонимания, когда меня просили
принести салфетку – я с самодовольным лицом приносила вилки. Словом,
каждая ночь была отмечена слезами и желанием немедленно уехать домой.
Первая трагедия случилась после последней скуренной сигареты.
Сигареты
стоили шесть долларов за пачку, в то время как дома я могла на эти
деньги купить целый блок.
Но никотиновая зависимость взяла верх, и, насобирав оставшиеся деньги
монетками, я отправилась на поиски магазина, по дороге распрощавшись с
американской мечтой, после подсчета месячной траты денег на сигареты.
Люди, попадавшиеся мне по дороге, улыбались, здоровались, и я пыталась
отвечать им тем же под печальный звон центов и квоттеров в моем кармане.
Магазин оказался недалеко от моего дома, на пути к нему, теснились
уютные кафе, сувенирные магазинчики, развлекательные залы и музеи.
«Плезантивиль» - промелькнуло у меня в голове. Все чисто, все улыбаются.
Идеальный город. И тут я увидела то, что совершенно не подходило под
умиротворенный стиль Лэйк Джорджа. Это был Франкенштейн. Самый
настоящий, страшный и зеленый, очень высокий. Он стоял у входа в Музей
восковых фигур с соответствующим названием «Дом Франкенштейна». По
буквам стекала нарисованная кровь, играла зловещая музыка. Франкенштейн
зазывал туристов к себе в гости и приветственно махал проезжающим
машинам. Люди подходили с ним фотографироваться. Я невольно
остановилась, он меня заметил и спустя мгновение помахал и мне. Я
улыбнулась в ответ и пошла дальше. Пройдя несколько шагов, я
почувствовала на себе взгляд и обернулась, Франкенштейн смотрел на меня,
забыв, что надо махать прохожим. Я еще раз улыбнулась через плечо, и
пошла утолять никотиновый голод. На обратном пути его уже не было.
«Должно быть, перерыв» - подумала я, ведь жара на улице стояла дикая, а
на нем была резиновая маска и черный глухой костюм. Тем же вечером
выяснилось приблизительное количество курящих в нашем доме. Сигареты
кончились
опять. Американская мечта таяла на глазах, и утром, перед работой я
снова отправилась в магазин.
Франкенштейн с утра пораньше уже махал своими огромными ручищами. Увидев
меня, он перестал махать, уставился на меня, а потом вдруг сцепил руки
замком, поднес к груди и изобразил бьющееся сердце. Я снова улыбнулась и
поспешила за сигаретами. На работе я улыбалась всем без разбора, роняла
тарелки, дико извинялась и снова улыбалась. Вечером я щедро раздавала
всем сигареты, неосознанно подыскивая повод для себя самой пойти утром в
магазин. Разумеется, следующим утром я проспала, и, на ходу одеваясь,
все же побежала в магазин, осознавая масштаб катастрофы, поджидающей
меня на работе под видом жены шефа. Мимо «Дома Франкенштейна» я почти
летела, «хозяин» стоял, как и всегда размахивая руками, увидав меня, он
помахал и тут же встал на одно колено и послал мне воздушный поцелуй. Я
остановилась и послала ему ответный поцелуй, хотя понимала, что каждая
секунда приближает мое увольнение. Обратный путь я практически не помню,
так как бежала сломя голову, проклиная сигареты, Франкенштейна и его
создателя.
На счет размеров катастрофы я, конечно же, ошиблась. Все прошло тихо и
без выговоров, меня просто уволили. Я стояла на причале и смотрела, как
уплывает моя лодка, моя зарплата и вместе с ними и Американская мечта. В
ту же секунду с неба полил дичайший ливень, в такие моменты до конца
понимаешь смысл пословицы «дождь как из ведра». Буквально за минуту я
вымокла до последней ниточки. Но с места не сдвигалась. Вдали еще
виднелся размытый силуэт моей яхты. Когда стоять стало уже совсем глупо,
я развернулась и пошла куда глаза глядят, а глаза глядели на «Дом
Франкенштейна». Мой друг стоял, махал мокрым людям и не сразу заметил
меня. Я села на лавочку прямо напротив него и заплакала. Он заметил
меня, уставился. Я в ответ посмотрела на него. Он был очень высоким, еще
и в ботинках на высокой платформе. Сквозь прорези в маске были видны его
глаза, голубые. Франкенштейн не был страшным. Скорее, печальным. Я
смотрела на него не отрываясь, что-то шевелилось в моей душе. Дождь все
лил и лил, а я не могла встать и уйти. Что-то держало меня. Он показал
мне знаком, что хочет встретиться здесь завтра в 10 утра. «Вот еще!» -
подумала я. Это было бы слишком просто для Франкенштейна. Просто
проснуться утром и прийти в назначенное время. Я отрицательно покачала
головой и достала бумажку и ручку из вымокшей сумки. Ручка плохо писала,
но я старательно рисовала Франкенштейна и себя рядом с ним. Этим я
хотела дать ему понять, что он не интересен мне без костюма. Закончив
шедевр, я решила, что могут возникнуть непонятки и рядом дописала «Мы
будем переписываться». Закончив пояснительную записку, я нерешительно
подошла к нему, вблизи он казался еще выше, но в глаза посмотреть я
почему-то не решилась. Он
неуклюже отвернул край пиджака, давая мне понять, что я должна положить
записку в карман, что я и сделала.
Он ушел в свою коморку и через некоторое время вернулся, указывая
зеленым пальцем на свой карман, что по видимому означало, что ответ
готов. Я встала, почему-то боязливо оглянулась по сторонам и подошла к
нему. Все тем же жестом, он отвернул пиджак, и я достала письмо. Он
согласился. Я кивнула и ушла домой. По дороге я поняла, что теперь у
меня есть то, ради чего мне теперь захочется просыпаться по утрам.
На следующее утро меня приняли обратно на работу. Теперь я работала на
другой лодке под названием «Могикан». Очень старая лодка, в этом году ей
исполнилось 100 лет. Я полюбила ее с первого же дня работы.
С 13 лет я веду дневник, каждый день. Написанное слово для меня значит
гораздо больше, чем слово, произнесенное вслух. Я могу потрогать эти
слова, и увидеть их. Я могу возвращаться к ним снова и снова. Глядя на
каждую букву, можно представить момент ее написания. Представлять, как
слово появлялось на свет. Со многими людьми я вела переписку, и что бы
потом не происходило в отношениях с тем или иным человеком – все письма
я храню по сей день. Старый клетчатый чемодан, битком набит моими
дневниками за 7 лет, письмами с разными людьми, и даже школьными
записками. Наверное, это самая дорогая вещь для меня – мой клетчатый
чемодан. И вот, началась новая переписка. Через два дня выяснилось, что
мы оба русские. Это облегчило многие языковые проблемы. Потому что
всякий раз, когда я приходила за письмом, я тащила с собой словарь, так
как мой персональный словарный запас оставляет желать лучшего. Сразу
было решено, не сообщать никакой конкретной информации, ни имен, ни
фамилий, и при случайной встрече в городе проходить мимо. Он знал меня,
знал мое имя. Я не знала о нем ничего. Он был моим Франкенштейном. Я
полюбила человека в маске. Не зная его внешности, и даже ни разу с ним
не разговаривая. Каждое утро я летела к дому Франкенштейна за новым
письмом, и чтобы отдать свое. С каждой строчкой мы узнавали друг о друге
то, чего никогда не узнали бы при личной встрече. Эта переписка стала
для меня воздухом. И сама того не замечая, я искала голубые глаза в
толпе. Непроизвольно.
Каждый вечер я брала велосипед и каталась по тихим улицам. Я сидела
возле озера, на причале, велосипед лежал рядом со мной. Я курила,
слушала музыку, тихонько себе подпевала. Я думала о Франкенштейне, об
этой странной истории, о нашей переписке. Я оглядывалась в поисках
голубых глаз. Прошла женщина, девушка с ребенком, семейная пара, мальчик
в очках…
Я брала велосипед и ехала домой. Нужно было написать письмо, чтобы
придти на следующий день к дому Франкенштейна, постоять немного в
стороне, подождать, пока с ним сфотографируются дети и робко подойти к
нему с письмом. Он отвернет край пиджака, я возьму его письмо
(обязательно в конверте с зеленым оленем в правом верхнем углу), положу
свое. Потом я сяду на дальнюю лавочку и буду читать письмо. Он пойдет в
свою каморку, снимет маску, перчатки тяжелые ботинки и будет читать мое.
И так будет каждый день. Каждый летний день в Америке.
Это был День Независимости Америки, 4 июля, мы договорились сеть в
разных местах, и увидеть друг друга издалека. Я вышла раньше на полтора
часа и отправилась в назначенное место. Я знала, сегодня я увижу моего
Франкенштейна, хоть издалека, но увижу. Но выйдя из дома, я поняла, что
идея была абсурдной. Сотни людей собрались на праздничный фейерверк.
Негде было ступить. Я стояла посреди улицы, окруженная толпой, я тонула
в шуме, смехе, в грохоте фейерверка. И, тем не менее, я пошла на свою
точку. Рядом сидели какие-то мусульмане и молились. Их было много, очень
много. Я ничего не могла разглядеть. Я почти плакала. Я поняла, что
здесь десятки людей с голубыми глазами. Просидев полтора часа, я
смирилась с неудачей и вернулась домой. В мои планы, конечно, не
входило, встречать его до своего отъезда. Я решила назначить встречу в
последний день моего пребывания в Лэйк Джордже. Но видеть его так мало
становилось для меня невыносимым. Это привело к тому, что я стала
приходить у Дому Франкенштейна с утра и сидела там до 4 часов – до конца
его рабочего дня. 15 минут он стоял, 15 минут отдыхал в каморке, которая
скрывалась за маленькой дверкой справа. Все обитатели Дома Франкенштейна
уже заметили мое постоянное присутствие. Я просто сидела на лавочке.
Просто смотрела на него. И постоянно слушала одну и ту же песню. Любая
песня, если я слушаю ее без конца в определенное время моей жизни –
оставляет неизгладимый след в душе. Стоит только услышать ее через
некоторое время – и все ощущения оживают во мне настолько сильно, что
мне уже начинает казаться, что я возвращаюсь в то время. Так я сидела, и
смотрела. Мы постоянно обменивались какими-то знаками. Я половины не
понимала, и он терпеливо показывал мне их снова и снова.
Как-то вечером, я решила прогуляться. Пекло спало, и улица так и звала
меня. Я шла вдоль озера, вдоль причалов и лодок. Я чувствовала на себе
взгляд. Он шел рядом. Мальчик в очках. Мальчик с голубыми глазами.
-Я не смог пройти мимо, извини.
Я просто его обняла.
Он оказался принцем, самым настоящим. То есть таким, который не знает,
что он принц. Принц, прикрытый маской чудовища. Но чудеса пропали.
Пропала загадочность и интерес. Все кануло в небытие. Мы оба не знали,
что делать. Оба жалели. Но он придумал.
-Отвернись, пожалуйста.
Мы сидели в лесу. Я отвернулась, хотя уже догадывалась, что сейчас
будет. И была этому заранее рада.
-Все, можешь смотреть.
Вот он мой Франкенштейн, сидит рядом со мной в лесу, со своим вечно
печальным лицом.
-Специально для тебя, звезда Лэйк Джорджа! – объявил он.
После этого он сказал, что больше мы видеться не будем. Я ушла, не
оборачиваясь по длинному мосту. И вечером, как всегда, отправилась на
вечернюю прогулку. Я сидела на причале, слушала музыку и курила, когда
он проходил мимо. Он искал меня. Он сел совсем неподалеку, но меня не
видел. Хотелось встать и подойти к нему. Но я сидела и смотрела на него,
издалека. Принц сидел, свесив ноги, и держался за голову. Я пыталась
объяснить самой себе, что он и Франкенштейн – одно и то же. Но в один
образ они у меня никак не сливались. Я решила, что больше не приду к
Дому Франкенштейна. Да. Все закончилось.
К нему подошли какие-то люди, он говорил с ними. Потом ушел. Я встала и
не спеша пошла домой. Я знала, что он придет. И он пришел.
Мы гуляли каждый вечер, до утра. Мерзли, пили горячий шоколад, курили и
разговаривали, разговаривали… Днем переписывались, вечером
разговаривали.
Я приходила за час до назначенного времени. Он тоже приходил заранее. Но
в каждой письме всегда писал мне: «Сегодня в 9?» Я отвечала: «Конечно» и
приходила в 8. Мы встречались на причале. Каждый вечер. Когда моя лодка
подплывала к берегу, я уже издалека видела, как он сидит и что-то пишет.
Когда мы возвращались домой, он всегда останавливался на середине дороги
и целовал меня в лоб. Я приходила домой глухой ночью. Утром я еле
вставала и шла на вторую работу. Меня там ценили. Я выполняла 5-часовую
работу за час, а оплата в Америке почасовая, следовательно, я была
выгодным работникам, в то время как мои земляки растягивали ту же работу
на 7-8 часов. Я же со скоростью ветра неслась к дому Франкенштейна с
готовым письмом в кармане.
Я бы сидела там до утра. Но вечером работал другой Франкенштейн, не
родной. И вечером мы гуляли. Постепенно Франкенштейн и Принц стали
сливаться в одно целое. Я приняла принца. Нас стало трое.
Так приблизился мой День Рождения. Накануне этого дня, у меня всегда
отвратительное настроение. Мы как всегда гуляли. И когда приблизилась
полночь, он решил меня поздравить. Мы стояли на причале. Он попросил
закрыть глаза. Он взял меня на руки и сделал то, чего никак нельзя было
ожидать. Он прыгнул в воду. Секунда шока, море эмоций, волна счастья, и
вопли «Я тебя убью! Вот увидишь, я выплыву и убью тебя!» Хотя, конечно,
эти слова подразумевали совсем другое. Любовь. Благодарность. Что еще…
Счастье. Но в эту секунду появилась более земная проблема: утонул мой
тапочек. Любимый оранжевый тапочек. Я орала, захлебывалась. Мне было
проще утонуть самой, но не упускать тапочек. Он достал его. Вернул. Мы
выплыли на берег, мокрые, счастливые, мы ходили по городу, искали
сигареты. Он заходил в клубы мокрый насквозь. Лучший канун Дня Рождения.
Этот тапочек до сих пор у меня хранится. В нем все еще остался песок с
пляжа Лэйк Джоджа. Правый оранжевый тапочек, который он достал из озера.
Он подарил мне ключик. Оранжевый ключик.
Совершенно случайно я нашла заброшенный дом, а возле него старое белое
пианино. Я позвала его. И сыграла ему то, что чувствовала к нему. Я
знала, что слова «я тебя люблю» - всего не опишут, сколько раз их не
повторяй. Слишком много раз в жизни мы произноси эти слова в пустую,
утрачивая их истинный смысл. Поэтому я сказала ему об этом через музыку.
Всю мою боль, всю безысходность и всю печаль от нашего предстоящего
расставания. Он как никто другой, это понял.
А однажды, он снял маску прямо в разгар дня. Вокруг были люди, дети,
взрослые. Я подошла за письмом, а он снял маску.
-Я понял, что люблю самую прекрасную девушку на свете. Если ты не
поцелуешь меня сейчас, я умру.
Я ушла. Я поцелую его. Но не сейчас и не так. Я уже заранее знала, как
это произойдет. Еще не время. Поцелуй – то же признание в любви. Просто
так я не целую.
Я должна была улетать в середине сентября. Но поменяла билеты на август.
Я пожалела об этом уже тогда, когда положила телефонную трубку после
разговора с авиакомпанией. Я долго решалась поменять билеты. Накануне
решила остаться. Он был счастлив, он знал, что впереди еще месяц. На
утро я передумала. Оставалось 10 дней. Сейчас, когда я думаю над этим, я
благодарю себя за этот поступок. Если бы он уехал раньше меня, я бы не
перенесла.
За несколько дней до моего уезда, я пригласила его в парк. Огромный
замечательный парк, он был как город. Но все меркло по сравнению с нашим
полетом. Это был гигантский аттракцион, смысл которого заключался в
полете. Свободный полет. И мы летали. Это были секунды, но их я
вспоминаю чаще всего. Мы вместе летали. Рука об руку, вдали от земли. Мы
улетали туда, где мы никогда бы не расстались. Туда, где всегда будут
причалы, наши разговоры, Франкенштейн, помогший нам встретиться, наши
письма. Мы летали. Я и мой принц.
Потом настал последний вечер. Мы читали наши письма, мы наряжались в
привидений и ходили по кладбищу… Мы присели на лавочку, чтобы увеличить
прорези для глаз в огромной белой простыне, которая служила нам костюмом
привидения. И в эту секунду на меня свалилась оглушающая реальность.
Боль. Слезы. Я обняла его. Я не могла поверить ни на секунду, что завтра
меня здесь уже не будет. Франкенштейн будет махать перед пустой
лавочкой, и в 9, а значит в 8, меня не будет на причале. Я не могла
отпустить его. Я не верила, что мы встретимся. Я никогда еще ни с кем не
прощалась навсегда…
Утром я собрала вещи и рано, за 2 часа до автобуса пришла к нему. В
последний раз. Он вынес букет цветов. Не мне. Людям. А я ходила и дарила
их прохожим. От меня. И от Франкенштейна. Один цветок я положила на
причал, на тот, где мы обычно сидели.
Мы слушали песни, каждый в своем плэйере. Ту песню, которую я слушала
все это время. Общались знаками, он смеялся. Мне всегда нравилось, как
он смеется, когда в костюме – так, чтоб я поняла, что он смеется. Он
очень смешно подергивал плечами. В последнее время, даже маска стала мне
улыбаться. Я видела, как улыбается Франкенштейн. Я это понимала.
И вот, пришло время уходить. Я подошла к нему, чтобы мы обменялись
письмами. Я обняла его. Моего Франкенштейна, моего принца. И поцеловала.
Он ждал поцелуя все 2 месяца. Но я поцеловала сразу двоих. Франкенштейн
это заслужил, ведь благодаря ему мы познакомились. И эта секунда, когда
я посмотрела на него, я видела, как они оба улыбнулись в этот момент. И
маска, и тот, кто под маской. Я ушла. Я старалась не повернуться.
…Мой автобус задержался на 2 часа. 2 часа схождения с ума. Выбор –
вернуться или уехать. Вернуться или уехать. Он стоит там, мой
Франкенштейн, машет людям, фотографируется с детьми. А я уезжаю. И
оставляю здесь то, чего мне больше не найти никогда. Подъехал автобус. Я
в последний раз увидела его через окно в автобусе. Этот момент я до сих
пор вижу. Он стоит, машет мне, вокруг него много народу. Он улыбается.
Он со мной. В эту секунду я навсегда вычеркнула из своего лексикона
слово «навсегда». Нет. Мы встретимся. Я это знаю. Год, десять лет, жизнь
пройдет – но мы увидимся.
Я подыхала, загибалась без него. Прошел месяц.
-Почему он мне не пишет?
-Не знаю.
-Я знаю. Он едет ко мне.
И когда, на следующий день, мне позвонил мой друг и сказал, что у него
ко мне дело, я знала, что в это момент он стоит рядом с ним. Я прилетела
к месту встречи, и все оказалось так, как я и мечтала. Он стоял. Здесь.
Сейчас. Он нашел меня. Он пришел ко мне.
Мы пробыли вместе около 2 часов. Мы разговаривали, курили… Мы даже
сидели на озере. Он сказала тогда: «По-моему, мы прощаемся чаще, чем
встречаемся». Я обещаю когда-нибудь это исправить.
Утром мы встретились случайно. Я ждала этого. Случайно его встретить.
Увидеть голубые глаза в толпе.
С тех пор прошло почти 2 месяца. Переписку мы прекратили. Это стало
невыносимым. Я вернулась в свою жизнь. Письма, подарки – все в клетчатом
чемодане, как и моя жизнь. Я забила себя всевозможными делами. Время
летит с дикой скоростью. Да, сейчас я вошла в колею. И, как оказалось,
даже перестаралась. Перегрузка, нервная работа – дали о себе знать. Я
решила уехать. И вот сейчас я в санатории, далеко от всего и от всех.
Решила вернуться к рисованию. Сначала, не знала, что буду рисовать,
сидела, думала. Но рука все решила за меня. Наша история, наше летнее
время. Рисунки одни за одним рождались сами собой. Корявые,
неправдоподобные, но настоящие, отражающие меня. Они помогли мне
выплеснуть то, что я не могла даже рассказать кому-либо. Пастель
вперемешку со слезами и воспоминаниями очень легко ложились на бумагу. И
вот потом у меня появилась потребность все написать. Раньше не
получалось, писала, но чувствовала, что не то, что еще не время это
описать словами. А вот теперь вижу, что написала так, как чувствую. И
стало легче дышать. Один момент не могу пока нарисовать. Он еще не
ложится на бумагу. Помню, в последний вечер, когда мы читали письма, я
отошла на минуту, а когда возвращалась, он сидел на лавочке, и читал,
склонившись над письмом. Ничего особенного, но я замерла на секунду – он
меня еще не заметил – я смотрела на него, как он читает. И это был самый
красивый момент. Он настоящий принц. Принц.
Послезавтра я вернусь домой. И все будет по-прежнему, но эти два дня не
пройдут даром, я счастлива от того, что наконец-то смогла все описать,
увековечить свои ощущения, те, о которых рассказать невозможно.