Уничтожение кинотеатра «Алатау» и приход на его место «Макдоналдса» не были просто заменой одного фастфуда на другой. Это символичное и печальное в своей симптоматичности событие, укладывающееся в рамки процессов, нарушающих культурную преемственность, ценности и традиции, сформированные в ХХ веке. Многое из того, что олицетворяло собой то столетие, постепенно погибает под давлением ХХI века – суетливого, нервозного, во многих отношениях озлобленного, циничного, ставящего во главу угла финансовый интерес в ущерб всему остальному и нагло смеющегося в лицо тем, для кого самое слово «культура» не пустой звук.
В трагедии – позволю себе такое пафосное определение – кинотеатра, простоявшего более полувека, заключено очередное свидетельство плачевного положения, в котором оказалась архитектура и культовые топографические локации старого Алматы (или, скорее, старой Алма-Аты). Судьба «Алатау» (и еще ряда его собратьев) – наглядный пример мучительного ухода в небытие исторических ориентиров-маяков, которые некогда определяли облик города и воспоминания о которых уже сейчас вызывают ностальгию.
Да, оказывается, ностальгию – вчера бы я так не сказал, но сегодня это определение видится мне уместным. Для меня лично «Алатау» был не только одним из строений, хранивших в себе концентрированный кусочек субстанции, которую можно условно назвать «духом Алматы». Это еще и объект, накрепко связанный с отдельными эпизодами из моей собственной жизни – не слишком, может быть, многочисленными и судьбоносными, но остающимися в памяти как нечто светлое и нежное.
Регулярно ходить в этот замечательный когда-то кинотеатр мне не доводилось, но когда я туда наведывался, сеансы были из тех, о которых приятно вспомнить. В «Алатау», к примеру, я посмотрел всего «Властелина колец» – в течение трех зим в начале тысячелетия. Отчетливо помню почти битком полный зал (а это, если не ошибаюсь, был крупнейший кинозал в городе, или один из крупнейших – это уж точно). Публика, еще не пресыщенная информацией, еще не наевшаяся гаджетов, торрентов и мессенджеров и даже в массе своей не подозревавшая о скором пришествии в их жизнь этих чудес, с затаенным дыханием следила за похождениями толкиеновских хоббитов. Возможно, я несколько преувеличиваю, но атмосфера и «химия» (ради которой во многом и были придуманы кинотеатры) там определенно присутствовали. Это и делало тот коллективный опыт незабываемым, и те эмоции и впечатления до сих пор не стираются и не оказываются погребенными под наслоениями многих и многих последующих кинопросмотров.
Туда же, в «Алатау» я много позже заглядывал с компанией друзей, заядлых любителей и знатоков Толкиена, на первого «Хоббита». Запомнилось, что стоял невероятной силы декабрьский мороз, заставлявший безостановочно пританцовывать на улице бедолагу парковщика, чьи пляски в свете фар проезжавших редких авто создавали картину почти сюрреалистическую. Перед сеансом мы, продрогшие, успели зайти в гриль-бар и согреться, отчего, вероятно, фильм нам понравился больше, чем мог бы. (Остальные две части трилогии, к слову, уже не могли быть спасены никакими барами.)
Несколько раз оказывался я в «Алатау» и в одиночку, и, опять-таки, помню эти походы лучше, чем многие последующие события. В далеком уже 2005-м решил посетить премьеру «Войны миров» Спилберга, вслед за чем спонтанно накатал рецензию на фильм, которая стала моей первой напечатанной в местной, так сказать, периодике. А шесть лет спустя забрел сюда на «Восстание планеты обезьян» после того, как моя девушка внезапно отменила встречу, на которую я изначально направлялся. Девушка – уже бывшая, а потому наверняка не сильно обидится, если случайно узнает, что кино про обезьяньего лидера Цезаря заставило меня на пару часов напрочь забыть про досадно сорвавшееся свидание.
...Последним фильмом, который я посмотрел в «Алатау», был «Тихоокеанский рубеж» Гильермо дель Торо. Стояло лето 2013-го, и здесь уже явственно, словно в расформировываемой войсковой части, ощущался полнейший декаданс, не оставлявший сомнений в том, что период, прожитый кинотеатром под брендом «Отау синема», был скорее яркой агонией, чем многообещающим ренессансом. Гулкая тишина и запустение, выключенный свет в холле, свернутая продажа традиционного киношного меню (зрелище пустого буфета напоминало о строчке, венчавшей одно из стихотворений Олжаса Сулейменова: «...И овощной ларек, закрытый навсегда»), депрессивная затхло-готическая аура и зловещее предупреждение от индифферентного персонала, что «кина не будет», если не наберется пять человек желающих его посмотреть.
В последний момент искомый пятый зритель пришел, и сеанс состоялся. Мы впятером, конечно, не могли вдохнуть в это широкое пространство, постапокалиптический вид коему придавали кресла с замызганной и ободранной обшивкой, и толику той живой энергии, что постоянно наполняла зал в начале нулевых. Эффектная история с гигантскими роботами и кайдзю была достаточно хороша, чтобы эту тягостность сгладить, но лишь отчасти – слишком уж отчетливо все вокруг дышало обреченностью. Я покидал зал, еще не зная, что это был последний визит в палату смертельно больного (которого все мы потом если и пытались спасти, то слишком вяло) и что больше я сюда уже никогда не приду – ни один, ни с девушкой, ни с компанией. Именно поэтому саундтрек Рамина Джавади, звучащий на финальных титрах «Тихоокеанского рубежа», я с недавних пор воспринимаю как реквием, несмотря на его бодрость и драйв: