Конферансье-санитар выкатывает кресло-каталку со мной на середину сцены, оглушительно орет что-то в зал, и оставляет меня одного на огромной, ослепительно освещенной оранжево- синей площадке...
Зрительный зал гудит как улей, шевелится как муравейник и пахнет как-то странновато. Одно сплошное, гудящее, шевелящееся и пахнущее пятно.... и глаза... глаза... А в глазах равнодушно-любопытное ожидание чего-то... В воздухе витает всеобщая, неприкрытая ничем зевота. И запах.... Запах тухлых яиц... вот оно что... Сейчас начнут кидаться.
Нужно начинать.
Хоть с чего-то...
Я затравленно смотрю в зал и ничего не вижу. Вернее не хочу видеть. И слышать. Но все вижу и слышу. Я различаю каждого, но стараюсь не задерживать ни на ком своего взгляда. Пускающие пузырьки приоткрытые рты тех, что ничего не понимают... Жирные, непробиваемые даже кирпичом тупые лица тех, которые ничего не хотят понимать... И злые, скривившиеся в злорадной усмешке губы тех, которые как бы все понимают и как бы спрашивают: « ну и что ты нам можешь сказать?»...
А вот и несколько лиц, на которых я несколько задерживаюсь...Доброжелательные взгляды, одобрительные улыбки, подобие аплодисментов крохотными ладошками... Но их так мало..
Нужно начинать.
- В зрительском зале...в зрительском зале... мышь белая! – ору я в зал что есть сил. Зал взрывается смехом. Некоторые дамы, что из пугливых, с визгом забираются на спинки сидений, на животы своих партнеров и плечи чужих.
- Халтура! Старо! – доносится с передних рядов. С задних рядов уже летят первые яйца и не долетая до сцены, плюхаются на головы передних. Я набираю полную грудь затхлого, спертого воздуха и ору фальцетом:
-Салавей.. салааввей... пташечка...
В зале оглушительный хохот, переходящий в жидкую овацию, а кое-где и в такой же консистенции дефекацию... Возгласы: «во дает», «да как он смеет», «про кого это он»...
- Халтура! – орет какой-то дятел.
- Дятел! – орут ему из зала.
- Дятел - индюка - видит издалека, - выдаю я.
Хохот раскалывает все вокруг. Все икают и утирают слезы. Я смущенно раскланиваюсь во все стороны. Вдруг раздается резкий свист и беспорядочное хлопанье крыльев. В воздухе отчетливо запахло птичьим дерьмом. Облегчившись, негодующие птицы покинули зал.
Пытаюсь прочитать принесенные на всякий случай стихи. Неплохие, между прочим, стихи. Зал улюлюкает. Свист. Шум. Гам. Возгласы. Продолжаю попытки смешить. Ползала засыпает. Остальные играют в «ладушки».
Тут подходит к сцене девчушка с знакомыми до боли глазами.
- Ты меня любишь? – тихо спрашивает она.
Зал мгновенно просыпается и прислушивается. Даже те, которые играли в ладушки. «Смехач-то, смехач... в любви объясняется, слышь...» Надо что-то отвечать. Публика ждет.
- Любовь не картошка, Не выкинешь в окошко! – ору я во весь голос.
Одобрительный хохот в зале, возгласы: « во дает», «сильно», «любовь даже осмеивает», «ну дает»...
- Так ты меня любишь? – беззвучно, одними губами спрашивает она..
- Любовь как струя, течет себе, пока не перекроешь,- нашелся я.
Хохот, свист, улюлюканье: «насмехается», « и что она в нем нашла», «и что он в ней нашел», «да плюнь ты на него»...
-Значит, не любишь? - одними глазами спрашивает она.
-Ну, конечно, люблю...- говорю я чуть не плача, одними лишь губами....
Не услышала... отвернулась. По спине чувствуется, что плачет. Плачу и я. Могла б прочитать и по губам... Ага, а я ж в маске.. Дела... Зал топочет , хохочет, клокочет.... новых шуточек хочет...А мне уже невмоготу...
- Санитар, санитар! – кричу в темноту. Зал взрывается гомерическим хохотом.
- А что у тебя с ногами? – кричит из зала кто-то.
- Спасибо, окулист сказал, что все нормально, - говорю я.
- А причем тут глаза? – орет другой доброжелатель.
- Ноги болят, глаза на лоб лезут, - жалуюсь я, продолжая незаметно, под маской, плакать навзрыд.
Зал беснуется от смеха, хватаясь за животы, икая и пукая....На сцену падают яйца, помидоры, еще какая-то гадость... взрываются петарды, кто-то оглушительно свистит...
Выходит санитар, дергает за какую-то веревку.
Занавес падает.
Падаю и я.
И просыпаюсь в холодном поту.
Как хорошо, что это всего лишь сон.