Итак, рассказ второй. Тоже был написан более месяца назад. Простите второй раз!
Люди, которым не повезло.
«Сссука, пить мы не бросаем, гнать нас в шею надо! Да ты сам жопу греешь в теплом кресле, попивая свой «Шывас», а я на улице торчу», - зло бормотал себе под нос Василий, трясущимися руками пытаясь открыть чекушку. «За, тебя, гаденыш! Пил, пью и буду пить, ублюдок!».
Пробка наконец-то поддалась. Руки тряслись, горлышко клацало об зубы, но он пил исступленно, огромными глотками, чувствуя, как водка разъедает воспаленные губы, небо, гортань, разливаясь рвотными спазмами в желудке. Сдержал себя. Занюхал гарью сентябрьских костров. Через минуту стало теплее. Еще через минуту пелена ярости, застилавшая глаза, спала.
Но все равно он был зол. Двадцать минут назад его выгнали с работы, единственной зацепкой за этот город, которая у него оставалась. Неделю назад Дичка принес тревожную весть, что многих бомжей начали ловить и выселять в Павлодар и Караганду: Астанинский приют был уже полон. А вчера забрали Фрола и Кунайку. Говорил же им, чтобы дома бухали и носа не казали на улицу. Эвона как вышло. Жаль непутевых.
Предстояла какая-то заварушка, по словам того же Дички, в Астану съезжались какие-то важные шишки из какого-то ОБСЕ, и город менялся на глазах. Толпы «оранжевых жилетов» мыли, чистили, вылизывали улицы и дома до блеска. Вылизывали до блеска и контингент столицы, избавляясь от отбросов улиц. «Таких, как я», - грустно крякнул Василий, хлопнув себя по колену. Нужна работа. Срочно. Или место в приюте. Убьют же в этой Караганде, а потом съедят. Они же там совсем дикие, нецивилизованные.
Под «цивилизованными» Василий подразумевал, конечно, себя. Иногда после стаканчика беленькой, он гладил свою шикарную бороду, местами покоцанную в мелких драках, и начинал рассуждать: «Бомж ведь он кто? Человек без определенного места жительства. А мы как? У нас хибарка есть, какое-никакое, но жилье. Да и живем мы здесь. Земля-то наша. Как оно получается: не бомжи мы тогда. Просто люди, которым не повезло».
Прописки нет только. Детки постарались. Выжили своего папашку из квартиры. Выбросили за ненадобностью на улицу. Да Бог им судья! Зла на детей он не держал. Добрый он, чересчур добрый. Подумаешь, живет на улице, но не бомж же. Удостоверение есть, работа есть. «Была, зараза!» - опять он громко крякнул и хлопнул по коленке. Пришел на базу новый директор, ввел сухой закон, турнули-таки Василия Степановича за запашок утренний и нарушение трудовой дисциплины.
Водочка уже привела его в норму, руки перестали трястись, осталась лишь мелкая дрожь. Поплевав на ладони, пригладил бороду, встал. Качнуло, но он удержался. «Ети ж эту паленку!», - выругался Василий. Огляделся и пошел. В приют. Там Павел Ефремович. Авось найдут работу. Да хотя бы «оранжевым жилетом». Выглядит-то он нормально.
- Пал Ефремыч, ну мы же тоже люди! Ну имей ты последнюю совесть!, - вопил басом Василий на весь кабинет. Щупленький, мелкий, с крысиными глазками директор оного заведения, тот самый Павел Ефремович, минуту назад отказавший в помощи бородатому бомжу, пытался увернуться от нависающего Василия. В конце концов, он забежал за свой стол и беспомощно завопил сам:
- Вася, ну не могу я! Нет мест! И работы нет! Не могу я тебе сейчас помочь! Приходи в понедельник, подумаем!
-Эх ты, Ефремыч! О людях надо думать, а не о своей заднице, - Василий развернулся и вышел из кабинета, хлопнув дверью.
Шагая по улице, он корил себя за злобные слова. Хороший ведь Ефремыч, всегда помогал, из лап ментов забирал в приют, на работу непутевых из общины устраивал. Зря он так с ним. Да Бог с ним! Придет в понедельник, попросит прощения. Эх, нехорошо все-таки вышло!
Под тяжестью таких мыслей он дошел до общины. Общиной называлась спрятавшаяся за добротными домами полуразвалившаяся хибара на Лесозаводе. Единственное, что осталось у него из прошлой жизни. Горестно глядя на ветхий забор, вздохнул и вошел в дом. Промелькнула мысль о том, что надо утепляться, зима скоро.
В доме была Грязная и ее приблудыш немой, мычащий Никитка, да Красотка отсыпалась после ночных «трудовых» вокзальных смен. Остальные были на «работе»: Корявый на вокзале просил милостыню, Крыса промышлял карманичеством подле «Артема», Зубр и Жылкы, как самые здоровые и способные отбиться от других, совершали набеги на контейнеры домов других районов.
Пахло вроде неплохо. Сегодня был борщ, постный борщ, но со свеклой, прокисшей капустой и картошкой. Заглянул в огромную кастрюлю: Грязная даже где-то муки раздобыла, клецек налепила.
Объедками они старались не питаться. Василий, как старший и главный общины, гонял остальных, чтобы лучше работали. Кормиться надо было правильно, иначе откуда брать силы на дальнейшую добычу пропитания? Нужно было как-то выживать.
Пообедав и вытряхнув крошки из бороды, Василий вышел на двор. Надо было нарубить дров, ночью украденных с другой хаты, пока хозяева не кинулись искать пропажу. Бородач крякнул, поплевал на руки, взял топор и приступил.
Злости и горечи все же было полно. Чтобы унять их, он начал думать о Катеринке, своей жене, которую Бог прибрал к себе. Хорошо, что не дожила она до этого дня, не увидела, во что он превратился. Спокойная, тихая была, и ушла также тихо. И быстро. Рак. Не пощадил ее. Что она кому плохого сделала? Никого не обижала, всегда ласковая, приветливая, хозяйственная. Сгорела свечечка, сгорела. Осветила его грешный путь как звездочка и сгорела. Вот и пить он начал, потерял «свой луч в темном царстве», когда она ушла, а Ванюшка и Светочка…
Глаза увлажнились. Вытер глаза тыльной стороной руки. Надо жить. Ради Катеринки. Вон, Никитку надо воспитывать. Крысу и Фрола на ноги поднимать. Да и пропадут здесь все без него. Собрал дрова, унес в шаткий сарайчик. Вечерело быстро. «Не лето!», - крякнул уставший Василий и по привычке хлопнул себя по колену. Зашел в дом, поставил топор возле печки.
Возвращались общинники. Средств сегодня было немного. Корявый насобирал тысячу, потом еле унес ноги от «дозорных». «Улов» Зубра и Жылкы тоже был не богат: Ондырысовские грудью стали на защиту своих контейнеров.
Последним еле живым вполз Крыса. Его маленьких блестящих глазок не было видно: лицо представляло собой красно-фиолетовое месиво. Красные, вечно обнаженные в кривой улыбке десны лишились нескольких мелких острых зубов и сочились кровью. Еле волоча ноги, он добрался до своего топчана в кухне и рухнул, поскуливая, словно щенок.
Все молча столпились возле него. Красотка, помятая от сна и ночных бдений, безобразно разевая свой щербатый рот, равнодушно прошепелявила: «Побили–таки паскуду!» и выскользнула из дома – ночная смена начиналась. Василий нарушил тишину и спросил: «Как?». Крыса еле шевеля челюстями пролаял: «Пить!» и захрипел, закашлялся, замарав матрас брызгами черных сгустков крови.
Грязная молча принесла стакан с разведенным спиртом. Крыса, продолжая отчаянно скулить, высосал его до дна и вновь закашлялся, извергая новые красно-черные сгустки.
Все так же молча разошлись. Остался только Василий. Аккуратно сел рядом и просто начал рассказывать сказку, как он делал это двадцать пять лет назад, когда убаюкивал и успокаивал Ванютку. Крысе же всего 15, маленький он, птенчик неоперившийся, сурово с ним жизнь обошлась.
Сказка была довольно короткая, Крыса закрыл глаза и поскуливал уже тише. «Все будет хорошо», - сказал Василий как можно убедительнее. «Ни хрена», - вдруг пролаял-прошамкал паренек, разлепив один глаз - «Ни хрена хорошо не будет!!!». Он вновь изверг фонтан сгустков, кашляя долго и натужно. Тяжело дыша, продолжил: «Это ты, все ты: ты нашел меня, прибрал к себе, зачем? Лучше бы я в детский дом попал и сдох там. Ненавижу тебя, ненавижу!». У Василия челюсть ушла в бок. Глотая воздух ртом, как рыба, выбросившаяся на берег, молча медленно встал и сникший ушел в комнату.
Горе-то какое, думал он. Сломали дитё, сломали, выпотрошили душу и бросили на дорогу под ноги безразличным. Смолотила мельница судьбы, смолотила. И ему не повезло. И никогда уже не повезет. И никому из них уже больше не повезет. Они люди, которым не повезло… Долго еще одолевали его такие грустные и безнадежные мысли перед сном.
Ночью Крыса, кое-как поднявшись, добрался до заветной бутыли и присосался, стремясь накачаться до обморока, чтобы не было так больно. Внутри все жгло, голова плыла, пылало все тело, представляя из себя единый пульсирующий болью комок. Хотелось сделать кому-то больно также, как паршиво было ему. Отползая назад, увидел голову Василия. И топор, стоявший возле печки. Ненависть, боль и ярость вспыхнули с новой силой.
Оглушающая боль, раздирающая живот, злобные заплывшие мелкие глазки, отблеск топора и тревожная улыбка приближающейся Катеринки – было последним, что увидел Василий.