Большинство украдкой ухмылялись, в то время как весь их внешний вид твердил одну простую истину: “Она просто не для тебя;” немногие сопереживали вместе с ним над превратностями судьбы, и лишь старичок без определённого места жительства, с которым он разговорился как-то в полупустом вагоне метро, извергая флюиды крови в алкоголе, текущем по его венам, опровергая всем своим видом присутствие в каждом Хомо Сапиенс хоть какого-то гигиенического воспитания, цитируя “Инвиктус”Уильяма Херли, покачал головой и так тихо-тихо произнёс: “Как же мне это знакомо…”
Проходя мимо таких вот грязных и немытых людей, мы лишь изредка бросаем им монетку, чаще не замечая их вообще, и ни на секунду не задумываемся о том, что довело их до такого состояния, и какая была их прожитая жизнь. А ведь это урок, важный жизненный урок, которому не научат ни в одном университете.
Вспоминая историю этого бродяги, глаза Эрика каждый раз наполнялись влагой, и сейчас, картина их единственной встречи вновь всплыла в его памяти:
Путь с работы в маленькую квартиру на окраине Лондона, что на последние три года превратилась в его дом, занимал ни много ни мало полтора часа на метро. Из промышленного Докландс, до конечной станции Метрополитэн Лэйн, мимо неумолкающего Уест Энда и школы для молодых аристократов - Хэрроу. В этот обыденный послерабочий вечер, Эрик сидел в полупустом вагоне поезда, погруженный в свои думы; он не замечал пару обдолбленных наркоманов, нервно щебечущих в темном углу, и компанию молодых школьников, весело попивающих пиво и напевающих Боратовский гимн Казахстана. Пассажиры этого поезда не привлекали его внимание, пока они не остановились на Харроу Хиф. “Ещё сорок пять минут и я дома,” думал он. В этот момент к его вагону подошел старик, позднее назвавшийся Кристианом. Перед тем как шагнуть в открытую дверь, он замешкался, по-детски помотал головой в разные стороны, и все-таки ступил на порог поезда. Над автоматической дверью, и соответственно над бедным старичком загорелась красная лампочка, сигнализирующая об отправлении поезда. Но старик этого не увидел, он всё продолжал глупо стоять в дверях. Он был слеп... Автоматика безжалостна, двери закрылись, придавив слепого старика. Но более безжалостны были соседи Эрика по вагону: парочка наркоманов всё так же тихо кайфовала в углу, а компания школьников, как стая розовопопых макак, покатывалась со смеху, глядя на этого беднягу. Именно громкий смех тинейджеров и заставил Эрика открыть глаза. В дверях зажат был слепец, отчаянно теребящий своей палкой по полу. Он был слеп, но не глух, и наверное поэтому ни один крик о помощи не слетел с его уст, но по его щеке текла одинокая слеза. Внутренности Эрика устроили акробатический концерт, на его глаза тут же навернулись слёзы, а всё его тело трясло от людской жестокости. Вскочив со своего места, он бросился K старику и двумя руками раздвинул безжалостные двери поезда. Затем он взял беднягу под руку и усадил его на место для инвалидов. Всё это время никто не проронил не звука. Замолкла даже шайка малолетних алкоголиков...
- Спасибо Вам. Простите, я не знаю молоды вы или нет, красивы или уродливы, мужчина или женщина, но одно я знаю точно: в Вашей груди бьется настоящее человеческое сердце.
Эрик хотел плакать, но видя с каким мужеством этот слепец преодолевает свои лишения, Мистеру Фалке стало стыдно. Стыдно перед этим бомжом, стыдно за свою слабость, стыдно за весь мир, стыдно за такую несправедливость.
- Простите меня, пожалуйста. Мои глаза были закрыты, когда вы вошли в этот вагон. “Вот я идиот!” подумал Эрик. “Мои глаза были закрыты! Кому я это говорю? Человеку, который ничего не видит...” Старик понял почему замолчал Эрик, но продолжал улыбаться искренне и человечно.
- Извините меня ещё раз. Не понимаю что говорю. Меня зовут Эрик, я молод, скорее некрасив, и я, как Вы наверное уже догадались, мужчина.
- Не стоит извиняться, молодой человек. Ваши поступки говорят за Вас. Знаете, как в известном выражении: “судят людей по поступкам, а не по словам.” Меня зовут Кристиан. Как видите я стар, слеп, но я всё ещё мужчина.
Эрик улыбнулся этой милой ремарке бродяги, от которого пахло алкоголем, и весь вид которого вызывал отвращение. Но голос этого милого старика был приятен на слух: мягкий, с уже позабытым аристократичным акцентом настоящих старых лондонцев. Незаметно они разговорились. история, произошедшая между ним и Лили камнем лежала на его душе, спрятанная в самых дальних уголках его памяти. История, которую он прятал от тех немногих людей, что он с уверенностью называл своими друзьями, он выложил на одном духу. Не скрывая никаких подробностей, он рассказал о неожиданном звонке Родена за несколько недель до свидания. О том, как он бежал на назначенную встречу с братом; о том, как ожидал он наконец услышать от того слова поддержки, слова о любви, о том как скучал тот без него. Но Роден не изменился - все та же капиталистическая машина по зарабатыванию денег. Его не интересовало то, как жил Эрик эти три года; все скитания и лишения его брата были для него пустым местом. Он пришел предложить Эрику сделку. Три года: ни звонка, ни записки, ни слова, и тут на тебе - сделка.
Первой мыслью Эрика было убежать. Как и тогда, три года назад, когда не вытерпел он семейного давления. А богатые семьи умеют давить - сначала ненавязчивые разговоры о семейной корпорации, об этой семейной реликвии, гигантской промышленной глыбе. Затем следуют прямые указания идти работать в корпорацию Фальке. Молодой выпускник Гумбольдского Университета, полный мальчишеских грёз и тинейджерского максимализма – Эрик, упрямо упрямо хотел добиться успеха в жизни сам. Без родительских связей и золотых мастеркардов.
Тогда его заставили быть постоянным участником всех корпоративных мероприятий и переговоров, ну а финансовую помощь он получал только после полной недели проведённой в офисе отца. Будучи по натуре человеком легко ведомым, на этот раз он проявил неожиданную стойкость, и не выдержав очередного конфликта на этой почве, Эрик собрал вещи и ушел.
Натерпевшись за эти три года всяких лишений, Эрик тем не менее выслушал предложение Родена. Проявляя наследственное слабоумие в вопросах межличностных отношений, Роден, безусловно за определённую плату, попросил Эрика познакомиться и пригласить на свидание Лили, бывшую девушку Родена.
“Понимаешь, ей всегда нравились такие парни как ты. Хммм, мягкие что-ли... Ну которые плачут над печальным концом в кино, которые разбираются во всяких там СЫРреалистах и модернистах. Она ушла, понимаешь, от МЕНЯ ушла! Видите ли, я недостаточно тонок для её натуры... Что она вообще имела в виду? Короче, познакомишься, пригласишь её на свидание, пообщаешься, и она поймёт наконец что ей нужен не какой-то плакса, а настоящий мужчина. Как я. Ну ты же меня понял? А я тебя нормально отблагодарю. Ты как вообще? Деньги есть у тебя на еду хоть?”
“Глотая все оскорбления брата, я согласился, как дурак! Понимаете, я ведь никогда не пытался понять как ОН думает... Может это я был не такой как все? Используя его безлимитную кредитку, я следил за ней, постепенно узнавая о Лили всё больше и больше. И влюбился. Да, я влюбился! За один вечер она опровергла все мои представления об их богатом мире. Но я никогда не осмелился бы сказать ей правду, а на утро она ушла... Мне стало намного легче с одной стороны, ведь объяснения что она могла потребовать, разбили бы нашу сказочную историю на несклеиваемые кусочки. Но с другой стороны, её образ никак не выходит из моей головы. Что мне делать, Кристиан, я совершенно потерян,” почти плача, вопрошал Эрик слепого бродягу, который совершенно случайно оказался рядом с современным Ромео.
Старик улыбался, и это ужасно раздражало Эрика. Если бы не физическая недееспособность старца, он может не сдержавшись и накричал бы на своего собеседника, но чувства стыда, что мы всегда испытываем перед инвалидами, заставляя нас отводить от них взгляд при каждой встрече, не позволило Эрику проявить нетипичную для него несдержанность.
“Молодой человек,” начал слепец, “Вы не понимаете какое чудо произошло с Вами. Не стоит горевать, поверьте моему горькому опыту, а лучше послушайте мою историю. В далекие веселые семидесятые годы, Вы наверное слышали про тогдашнюю молодежь, детей цветов - хиппи. Так вот, я был одним из представителей той несравненно веселой субкультуры. Мои глаза в то время могли лицезреть, и поверьте мне, это было яркое время. Не потому что я мог видеть, но конечно и поэтому, но мы в те времена не заморачивались о завтрашнем дне. Мы жили так, будто завтра наступит конец света! Я был молод, недурен собой, подвешен на язык и неразборчив в связях. Когда мои друзья коллекционировали женские тела, что поддались на их уговоры, я собирал сердца. Переспать с девушкой, во время глобального движения свобод (занимайтесь любовью, а не войной - это ведь лозунг моей бесшабашной юности), не составляло никаких проблем. Но я шел по другому пути, я питался не женским телом, а чувствами. Провести ночь с девушкой было для меня, ну как для Вас сейчас добавить в друзья красивую девушку в фейсбуке. Да-да, юноша, я не совсем еще выжил из ума и слежу за тенденциями современной молодёжи. Майспэйс, фэйсбук, твиттер... А раньше мы писали друг другу письма: чернила, листок бумаги, марка, конверт, и запах женских духов на полученном письме... Вам не понять всей прелести того средства связи. Но я что-то отвлёкся. Так вот, переспать с кем-то было очень легко, и поэтому не очень интересно. Пока другие испражнялись в разных необычных физических слияниях и соитиях, я завоёвывал сердца. Не тела, а именно сердца. Влюбляя в себя молодых легкомысленных девушек, я испытывал необыкновенное блаженство. То что с ними происходило потом меня совершенно не интересовало: большинство проклинало меня, единицы даже пытались покончить с собой, но я шел дальше. Это было время таких как я, как мне казалось. время бескомпромиссных, жестоких прожигателей жизни. Но возраст мой тихо подкатывался к этим печальным сорока, когда уже не хватает сил на бесконечные сейшены. Да, так в наше время называли Ваши современные тусовки. Я влюбился, вернее влюбил себя в одну молодую художницу, Карину. Я был старше её, и видимо ей это нравилось, потому что через акких-то полгода мы поженились. Она искала приключения, а я был как современный Билли Боб Торнтон: полон разных экстравагантных идей и желаний. К счастью, мы так и не завели детей. Почему к счастью? Потому что на третий год нашей женитьбы, исполняя каскадёрский трюк для одного фильма, что так кстати и не вышел в прокат, я потерпел аварию. То ли тормоза отказали, то ли я ехал слишком быстро, но мотоцикл, на котором я ехал, влетел в телефонную будку. Я выжил, но осколки стекла так сильно поранили мои глаза, что с тех пор я не могу видеть даже Ваше печальное лицо. Моя Карина проводила рядом со мной бессонные ночи, пока я лежал в госпитале. Операция шла за операцией, но зрение ко мне так и не вернулось. Она была маленьким журчащим ручейком света в моей отныне темной жизни. Смеясь, она рассказывала как рисовала меня пока я спал. Она не была тактичной, но она всегда была позитивной, и смеясь пыталась объяснить какая интересная получилась картина. Мне, слепому, она рассказывала свои картины. И я представлял эти картины. День за днём, час за часом, я рисовал в своём воображении те картины, что она рисовала. К сожалению, Карина, как и тогдашняя медицина, оказалась бессильна перед моим недугом. Она отвернулась от меня, как и те врачи, что почти четыре месяца врачевали мои потухшие глаза. Я остался один, уже немолодой, слепой старикашка...”
“Истратив все свои сбережения на бессмысленное лечение, я оказался в приюте для инвалидов. Попав туда впервые, я был удивлен позитивным отношением к жизни обитавших там людей. Калеки, слепые и глухие, безрукие и безногие, отсталые в развитии взрослые люди смеялись, пели песни и делились со мной своими мыслями. Не имея возможности видеть, я тренировал слух, и уже через некоторое время мог различить скрип инвалидной коляски Альфредо или цоканье каблуков главврача - Мисс Ангелины Рикацетели. Сбежавшая из одного из кавказских районов грозного СССР, она нашла пристанище в Лондоне. Широчайшей души женщина, привыкшая к постоянным пререканиям в очередях за предметами бытовой необходимости на своей Родине, она с бесконечной энергией и упрямостью билась, боролась, ругалась с представителями министерства здравоохранения, писала жалобы везде и всюду - мэру Лондона, министру здравоохранения, нашему премьер-министру. Разве что до королевы не дошли её письма, хотя точно судить я не берусь. Это была Железная Леди нашего приюта, рядом с которой Маргарет Тэтчер казалась обычной слабохарактерной школьницей. И она билась за комфортный быт совершенно чуждого ей народа, за комфорт таких как я, от которого отвернулись все - и родные, и любимые, и государство. Но у всех обитателей приюта была она - Наша Железная Леди.”
“Признаться честно, первое время я её боялся. Но со временем, привыкнув к её строгому нраву и безапелляционному мнению на разные вещи, мы очень сблизились. Забыл сказать что обитатели приюта постоянно устраивали друг другу сюрпризы. Старые, брошенные, лишенные всех физических возможностей люди поздравляли друг друга с днём многодетной матери в Зимбабве или с 50-летием окончания школы нашим дворником, завхозом, охранником, и главным заводилой, Джоном Дигби. Каждый день мы жили по наставлениям великих хиппи, мы жили каждый день как последний, хотя для многих это на самом деле и был последний день. Старуха смерть была таким же частым гостем в нашем приюте, как и серые тучи в этом северном округе Лондона.”
“Печаль по поводу ухода Карины как-то незаметно покинула мою голову. Желание увидеть Ангелину Рикацетели всё больше и больше овладевало моим разумом. Мы очень много разговаривали, но как Вы знаете я никогда не осчастливился лицезреть её вживую, и в одну из наших встреч, я попросил её описать себя. Впервые я почувствовал её смущение. Она извинилась, и сославшись на неотложные дела, покинула мою палату.”
“Как рассказал мне потом наш незаменимый мистер Дигби, прибыв в Великобританию, наш главврач быстро выскочила замуж за какого-то прожженного болельщика Челси, а тот, будучи подшофе, бил её изо всех сил после каждого поражения своей любимой команды. Так как Челси в те времена еще не встретил своего волшебника на голубом вертолёте в лице Романа Абрамовича, проигрывала его команда гораздо чаще чем выигрывала. С тех пор она и скрывается в этом монастыре лишенных и потерянных, пряча от остального мира своё изуродованное шрамами лицо.”
“История этой милой женщины, этого ангела в моём занавешенном мире настолько усилила в моём сердце скорбь и горечь, что больше месяца мы не произнесли друг другу ни слова. Затем наступила весна... А, я забыл сказать что у меня в начале апреля день рождения. Так вот, я очень ждал наступления весны. Не ради солнца и весёлого чириканья птиц, а ради своего день рождения, этого праздника детства, что мы так не хотим отмечать, становясь взрослыми.
Седьмого апреля мои братья и сёстры по несчастью устроили мне аудио концерт. Русский лейтенант Алексей Мересьев, с протезом вместо ноги, танцевал чечётку. Затем, пели сиамские близнецы из Италии со смешной фамилией Путика, а наш заводила Джон Дигби подыгрывал на гитаре хору из кривых, косолапых и изуродованных инвалидов. Под конец вечера на сцену вышла она. Я понял это по тихому шепоту окружавших меня друзей. Я понял это по разряду электричества, пробежавшем по комнате. И наконец, я понял это по бешеному стуку моего сердца.”
“Она запела. О Боже, как она пела! Она пела о том, как красив этот мир. О том, какие яркие краски окружают нас в этом прекрасном мире. Она пела “what a wonderful world,” и она пела его для меня. Вокруг всё замолкло, окружающие затаили дыхание. Ничего не было слышно, кроме её божественного голоса, и поверьте мне, молодой человек, когда слепой говорит Вам что в комнате звучал только её голос, это так и было. Вам, зрячим, этого не понять. Её песня звучала как песнь о верёвке в доме повешенного. О, как прекрасен этот мир, разливался её голос по комнате, но этот мир я видеть был не в состоянии. Она закончила... Ни единый шорох не нарушил этой тишины, никто не решился похлопать. Время остановилось, все были в ступоре. Я понял что она ушла, когда ощутил солёный вкус слез на своих губах. Я плакал, как маленький мальчик в детском саду. Я плакал, и никто не смеялся над моей слабостью. Мы были как Гуинплен и Дея, за исключением того что я был слеп, а она уродлива. Наутро я узнал что она вернулась в Россию.”
Слезы разливались Темзой по лицу Эрика. Он уже не скрывал своих чувств, а плакал навзрыд в пустом вагоне, уткнувшись носом в плечо этого грязного бродяги. Поезд давно бросил якорь на конечной станции своего пути. Ушли все, только они вдвоем сидели в тишине своей общей печали.
“Но... как Вы живете сейчас? Кристиан... Я не знаю... На Вашем месте я скорее всего убил бы себя...”
“Думаете я не мечтал об этом? Каждый день... Час... Момент... Я хотел разрезать себе вены... Однажды я даже решился на страшный грех; я ушел из приюта, оставив всё. С собой я взял только её песню и пошел умирать. С улыбкой на лице я шел по тихим улочкам Лондона, в надежде встретить свою смерть. Но её образ не выходил из моей головы, а её песня всё звучала в моей душе. С тех пор прошло 18 лет... Я не могу уйти из этого мира, пока все ещё помню её...”
Теперь уже старик ревел, не сдерживая слёз. Эрик был потрясён. Он пытался найти слова поддержки, но не мог. Он заглянул внутрь своей души, но там зияла черная пустота - печаль слепца овладевала его душой. Не в силах больше делить со слепым стариком горечь его лишений, Эрик молча встал и ушел...
Цокот каблуков вывел Кристиана из ступора. “Ангелина, неужели это ты?” радостно спросил он пустоту перед собой. Тишина. Полнейшая тишина. И вновь цокот каблуков. Её каблуков. Он не спутал бы этот звук ни с чем. “Ангелина?” уже потерянно вопрошал старик. А вокруг только тишина - могильное безмолвие откружающего мира. “Она пришла за мной,” понял Кристиан...