«О многообразности казакской (казачьей) любви»
(выдержка из книги "Казакстан: Национальная идея и традиции")
…В рассматриваемом же нами случае многоликости, многообразности казачьей любви можно найти историческую предпосылку возникновения информационной культуры в недрах казахского кочевого общества. Ведь естественно, что личность человека имеет не только индивидуальную выраженность, но и множество проявлений этой индивидуальной выраженности: каждая новая встреча и иное общение влекут за собой новое индивидуальное проявление личности (рождение нового «я») и иной способ любви, связанный с уникальной неповторимостью встреченного человека.
Здесь мы имеем дело не с лицемерием, возведённым в культ, как это может воспринять человек индустриального общества, а с отсутствием подавления информации как меры разнообразия, которое хотя и усложняет общество, но делает его более полным и радостным (счастливым), совершенствует общество человека, повышая уровень его организованности.
И поскольку не осуждается в человеческом смысле истинно человеческая реакция женщины на рыцарские усилия, постольку необходимо проявлять понимание казашки, которая «если не спокойно, то, по крайней мере, с покорностью и без удивления» воспринимает «такую награду за верность», как «четвёртая или пятая часть сердца» её возлюбленного. Более того, её поведение в соответствии с нарождающейся сегодня информационной культурой необходимо признать высоконравственным: она не присваивает возлюбленного и любит, не требуя ответной безусловной любви. Её поведение свидетельствует о более глубоком восприятии свободы в человеческом обществе, а не о её рабском положении. Конечно, этот образ казашки является идеалом, отражением желания и чаяния казаха, ведь он на то и сказочный. В реальности же вряд ли можно было говорить о безупречной верности и самой казашки.
«Супружескую верность казáки соблюдают не особенно строго,и как мужчины, так и женщины не отказываются от тайных любовных приключений» (Радлов В.В. Из Сибири… С. 335) – так развенчивает сказочный образ казашки Радлов.
К тому же Радлов (там же, с. 314) считал важным отметить, что «казахские женщины позволяют себе общаться с мужчинами гораздо более свободно, чем, например, русские женщины и девушки», а также то, что «особенно назойливыми часто бывают молодые замужние женщины» (там же, с. 332). Стало быть, «традиционная» казашка «не удивляется «четвёртой или пятой части сердца» её мужа не только по причине великой любви к нему, но и в силу понимания данной стороны его казачества как нормального проявления человеческого естества. И ошиблись бы мы, если бы увидели в данной свободе любви архаические остатки существовавшего в первобытном обществе промискуитета или вообще какие-либо пережитки первобытности. В казахской степи браки были не только в большинстве своём моногамны, но и крепки.
Только, в отличие от американского культа семьи, казачья семья была устойчива не в силу возносимой в США благопристойности супружеского быта, а в силу одновременно позитивного восприятия, с одной стороны, свободного, истинного проявления личной жизни, а с другой – социальной необходимости моногамного брака и супружеского постоянства (особенно женского, что естественно для детородной функции женщины); необходимости, так хорошо описанной Ф. Энгельсом в связи с происхождением частной собственности и государства. Многожёнство казахов необходимо признать явлением малораспространённым и больше напоминающим заключение нескольких брачных контрактов, чем восточное «гаремное заключение» нескольких жён, тем более что раздельность,отдельность имущества казачьих жён в историческом отношении неоспорима (Левшин А.И. Описание… Ч. 3. С. 108).
Именно из-за этого одновременного, в целом позитивного восприятия свободы любви и необходимости семьи казахские семьи были устойчивы, а общественный порядок не нарушался несмотря на то, что Левшин (Описание… С. 99) отмечал «редкость истинной привязанности между супругами», а Радлов (Из Сибири… С. 313) «неоднократно был свидетелем ссор между супругами».
Думается, на фоне того, что казах, согласно Радлову, «редко пользуется своим правом на многожёнство и ещё реже решается на то, чтобы, согласно мусульманскому закону, дать жене развод» (с. 313), эти «неоднократные ссоры между супругами» более похожи на «гармонию индивидуальной свободы и тесной солидарности», чем противоестественная благопристойность индустриальной семьи, соблюдать которую просто невозможно и требование абсолютного соблюдения которой подчас и становится причиной разрушения семьи. Посему указание Левшина на «возмущение души европейской женщины... от одной мысли» о казачьем варианте её рыцаря должно укреплять нас во мнении,
что «спокойное» отношение кочевой казашки к последнему необходимо характеризовать как информационное. Впрочем, таковым же можно считать и древнемонгольское степное отношение к неоднократному изменению нукером своего «законного и природного» подчинения.
